— Теперь ей хочется, чтобы без этих забот жили и вы. Вполне естественное, как ты понимаешь, для всякой матери желание.

Отошли от своего дома уже довольно далеко. Повернул назад. В сгустившихся сумерках четко выделялись прямоугольники освещенных окон по обеим сторонам улицы. А звезды, наоборот, едва теплились в немыслимо высоком небе. Холодный чистый воздух припахивал дымком сожженной прелой листвы. Видимо, уже началась предпраздничная уборка дворов и улиц.

— И она сердится, что ты ушел в ПТУ, — сделала вывод Светка. — А ты? Ты…

— А я всю жизнь, еще мальчишкой, мечтал стать учителем. Может, это и не очень умно на склоне, так сказать, лет… Понимаешь, не могу я, больно смотреть, как вы, молодые, иногда расправляетесь со своей жизнью. Именно расправляетесь! А ведь за нее заплачено такой ценой!..

Ну, об этом он, наверное, зря. Не надо напоминать. Эго может быть воспринято как упрек.

— Короче, нет у вас причин жить как придется. И вообще, задумайся: все вы посещаете одни и те же детские сады и школы, учитесь по одним учебникам, но одни вырастают космонавтами, в двадцать шесть лет становятся докторами наук, а другие… вот как мои девочки…

— А ты говорил об этом с матерью? — не сразу и почему-то шепотом спросила Светка. — Понимают же другие. Наш ректор, например.

Другие?.. Не стал рассказывать дочери о Решетникове. Вот их ректор действительно! Нашел возможность и приехать, и организовать ребят. Обещает «подбросить» весной, после госэкзаменов, трех-четырех парней. Во всяком случае, всячески посодействовать этому… С ним, Алексеем Ивановичем, его «музы». И еще Дина.

Тогда, после концерта, женщины остались в учительской допивать чай с черемуховым тортом, Бенедикт Вениаминович заторопился домой, а он отправился к себе в кабинет вызвонить такси. Было решено, что сначала такси развезет по домам учительниц, а потом УЖ он проводит на этой же машине домой Дину.

Прощаясь, женщины сказали ей:

— Хочется надеяться, что вы у нас не последний раз. Девчонки уже мечтают о новой встрече с вами. Чтобы вы приехали и рассказали, как стали артисткой. Отогрели вы их.

Майя добавила:

— А на столе пусть все останется как есть. Утром приберем.

Попрощавшись с учительницами, Дина заторопилась налить ему чашку чая.

— Еще не остыл. Вы успеете выпить, пока машина вернется.

Чтобы не обидеть ее, сделал несколько глотков, но тут же поднялся, прошелся между столами. Погасил верхний свет, оставив только настольную лампу. Пестрые чайные чашки на белой скатерти красиво поблескивали золотым узором. И лицо Дины в полумраке казалось совсем юным: тонкое, большеглазое. Волосы ей в парикмахерской уложили в высокий шиньон. Эта праздничная прическа была очень к лицу ей. Сказал об этом, добавив:

— Спасибо вам за все, что вы сделали для моих девочек. Теперь вы видели, они очень нуждаются в этом.

— Да, — кивнула Дина. — Вы рассказывали, я представляла и все же увидеть — это совсем другое… Подумать только, и вы приходите сюда каждый день! И дома… вы забываете о них дома? Конечно, нет!

Дома… Если б Дина только знала, как у него дома! Заговорил было об этом и по мере того, как он говорил, лицо Дины, еще только минуту назад, нежное и кроткое, становилось все строже, холоднее.

Она заметила, что он, должно быть, и не пытается тут что-либо изменить. Это ее замечание, высказанное к тому же каким-то отчужденным голосом, задело: и она еще его уговаривает! Если б она только знала, как это тошно, как… И вообще, почему его все воспитывают? Жена, Решетников, а теперь вот и она, Дина. Неужели он не может поступать, как ему заблагорассудится? Он не мальчик уже, в конце-то концов!

Теперь, стоя перед озадаченной задумавшейся Светланкой, ответил себе: нет, не может! Не должен! Не имеет права! Потому, что обязан думать еще и об этих вот людях, которые рядом с ним. Дина права. Что ж, он еще поговорит с женой. Для него самого это важнее, чем для кого-либо другого.

— Пошли, — напомнила дочь. — Я тебя сейчас сама ужином накормлю. А душ примем. Все равно же надо.

Открывая перед ней дверь и пропуская ее впереди себя, подумал, согретый благодарностью: «Хорошо, что она у него есть. Что она рядом!»

Собрание наметили на субботу, чтобы поговорить без спешки. Серафима настояла:

— Не надо в актовом зале! Лучше в комнате отдыха. Вместимся. Чтобы видеть лица, глаза. Чтобы по душам. Не мероприятие, а вот именно разговор… И еще: явка добровольная. Придет тот, кто заинтересован. Вам, Алексей Иванович, простите, лучше не надо. Стесняются они вас. Будем я и воспитатели. Кто-нибудь из мастеров. Лучше Максимыч.

— Ну, уж как хотите, а я приду, — возразила завуч.

Майи не было: у нее заболела корью дочка.

— Вы-то ладно, — рассеянно согласилась с Маргаритой Королева. — А вам, Алексей Иванович, мы потом все до деталей расскажем.

Он в эти дни все собирался подойти к Дворниковой. Поговорить, просто повидать. Теперь, после того, что рассказала Грачева о письме ее матери, знаменитая Альма, наверное, представится совсем в другом свете. И не успел.

В субботу, в шестом часу, девочки, шушукаясь и переглядываясь, заторопились в комнату отдыха заранее занять места. Подойти в такую минуту к Дворниковой, вероятно, было бы неуместно. Отправился к автобусной остановке. На душе было смутно. Он не сомневался в способностях Серафимы. Королева сумеет удержать собрание в нужных рамках, не даст страстям разгореться, выплеснуться через край. Кроме нее, там будут еще Маргарита и Максимыч. Последний, при всей его кажущейся простоте, видел каждую из девочек насквозь и умел вовремя сказать веское слово. Богуславской, по всей вероятности, придется туго. Припомнят все. Только бы не перегнули палку. А ну, как решат исключить, что тогда? Может, прав Решетников, не доросли они у него еще до самостоятельных поступков?

Если бы можно было отправиться к Дине! Устроиться на старом венском стуле, погреть руки о стакан чая с топленым молоком. Она негромко, словно бы вполголоса, сыграла бы ему что-нибудь. И говорить не надо было бы ничего. Нельзя к Дине! Она как раз собирается на работу. Может быть, даже уже ушла?

Дома включил телевизор и просидел перед ним весь вечер, смутно различая время от времени на экране какие-то лица и фигуры. Жена копошилась на кухне. Кажется, разморозила холодильник и мыла его.

Ровно в десять не вытерпел, набрал номер телефона Королевой. Голос у нее слегка осел от усталости, но настроена она была бодро.

— Обошлось, — коротко объяснила Серафима. — Нам, Маргарите Павловне и Максимычу, даже и говорить не пришлось. Молодцы девчонки! Есть у нас актив, есть! Зря мы боялись. Короче, спите спокойно, Алексей Иванович. До понедельника!

Легко сказать: до понедельника! В воскресенье утром помыкался по комнатам и… отправился в училище. Так просто. Пройтись по кабинетам и спальным комнатам, вглядеться в лица девочек. Значит, у них и в самом деле есть актив? Выходит плохо они их знают, своих учениц! Все опекают, все нянчатся с ними, а они и сами могут…

Сначала зашел, по привычке, к себе в кабинет. И почти тотчас же вслед вошла Серафима. Обратил внимание: глаза красные. Плакала?

Королева торопливо пристроилась на стуле в углу, зябко, — что было совсем не похоже на нее, — сложила на груди руки взяв локти в ладони. Или в самом деле мерзла? Нарядилась в черный свитер. Поверх тонкая цепочка с изумрудной, под цвет глаз, капелькой.

— Что-нибудь случилось? Вы зачем здесь?

— Я-то дежурная сегодня. За Майю. Вот вы-то могли бы и не появляться, а пришли… С Дворниковой мы сейчас поговорили. За жизнь. Как говорят в Одессе. И, знаете, к какому выводу я пришла? Человеку доброе слово надо. И еще. Чтобы он верил тому, кто это слово произносит. Ожесточилась она, Галка. «Люди, — говорит, — дерьмо, не хочу я никого из них видеть. Мне бы только работу».

Чуть было не признался Королевой: «Золотце ты мое!» Ведь догадалась, почувствовала, что его тревожит. Опередила даже. А Серафима добавила задумчиво: