Сначала, по осени, встревожившись: а может, с ним что случилось? — позвонила ему. Он был жив и здоров, пообещал «забежать», как только позволят обстоятельства. Она ждала. Старалась не отлучаться из дома лишний раз: вдруг он придет и не застанет ее? Сшила себе новое домашнее платье, бросалась к двери на каждый стук.

Если бы ей пришло в голову представить, как он, тайком, измочаленный усталостью, пробирается на свое место в затемненном, уже полном публики зале посмотреть на нее, услышать ее голос, попытаться понять и ее, и ее работу! Ей это в голову не пришло. Замкнулась в себе еще больше.

В театре говорили: «Растете вы, Дина Владимировна, не по дням, а по часам. Это вам мы обязаны тем, что зал полон каждый вечер…» Слушала эти и другие похвалы и думала: опять она попала впросак!

Ведь говорила же себе, что не нужно тянуться к людям, нужно научиться обходиться без них! Будет меньше горечи и разочарований. Что она Копнину? Случайный, чужой человек. Одно дело скоротать время в пути и другое… Копнин старше, опытнее, у него такой независимый склад ума! Самой-то ей всего этого еще так не хватает. Или вся причина в ее одиночестве? Дойдя до этой мысли, как бы ставила точку, не разрешала себе больше возвращаться к ней.

Проходили дни, недели, месяцы, а она ничего не знала о нем. Лишь изредка, испугавшись, как тогда, осенью, набирала на память номер телефона и, услышав его голос, снова опускала трубку. Никакая в мире сила не смогла бы теперь заставить ее напомнить о себе. Алексей Иванович не ищет ее общества, значит, он может без нее обойтись. Значит, должна суметь обойтись без него и она.

Возвращаться же одной со спектаклей через весь ночной город и в самом деле жутковато. Пока разгримируешься, снимешь костюм, примешь душ и снова оденешься, публику уже как ветром сдует, в зале и в фойе, даже у подъезда погаснут огни. От стука собственных каблуков по асфальту пустынных улиц по спине пробегает озноб. Поэтому она чаще всего заказывает на обратный путь такси.

Вообще-то они хороши — эти одинокие возвращения домой через ночной, пустынный, опрятный в свете уличных фонарей город! С шофером если не заговоришь, он и досаждать тебе не будет. Можно и забыть о его присутствии. А если и завяжется какой разговор, он не мешает думать о своем, о только что пережитом на сцене. На коленях цветы. Хоть крошечный студенческий букетик, нарезанный с домашнего цикламена. А то и роскошные оранжерейные красавцы в хрустящем целлофане. Или даже целая корзина. С тех пор как город познакомился с нею на сцене, она не возвращается без цветов ни с одного из спектаклей. Ставит их обычно в высокую хрустальную вазу, подаренную рабочими одного из заводов, в красном уголке которого она дала однажды концерт. Или в другую, из керамики, что стоит возле пианино на полу. Эту вазу подарили медицинские работники железнодорожного объединения.

Несмотря на цветы, на душе во время возвращения домой далеко не всегда тишь и благодать. Как правило, на спектакль отправлялась более спокойной и собранной, вся сосредоточившись на том, что предстояло сделать. И все же, видимо, недостаточно собранной, если по окончании спектакля всегда находился повод учинить над собой суд. Суд тем более беспощадный, что посторонних на нем не присутствовало. Здесь неправильно подала звук, в этой мизансцене была излишне суетлива, там холодна. Где уж взять слушателя за сердце, если сама как льдина!.. Еще не было на памяти спектакля, чтобы не нашлось повода для такого самосуда. Может, никогда и не будет? Значит, вечное недовольство собой? Как же, однако, тяжело с этим чувством жить!.. Неужели так никогда и не будет радости и удовлетворения?

Зрителю, слушателю нет до этих ее мыслей и чувств никакого дела. Это ее работа, и она должна выполнять ее как можно лучше. Или хотя бы стремиться к этому!

Как бы то ни было, а именно работа, требующая отдачи всех душевных и физических сил, и помогала справляться с собой. Если бы не постоянная занятость… как бы она тогда смогла? Не смогла бы она вовсе.

И тут он пришел, Копнин, усталый, виноватый, с потухшим лицом. Но увидел ее, и глаза ожили, потеплели. И… она старалась изо всех сил, была сдержанна, благоразумна, ничем не выдала себя.

Он пришел — и это главное. Более того, он, оказывается, прослушал все спектакли с ее участием! Чего же ей еще?.. Не огорчилась даже тогда, когда тетка напомнила про местком. Алексей Иванович — да, она заметила, а она — нет. И хорошо, что не успели переговорить обо всем, значит, будет повод встретиться еще! А то, что Копнин так занят, так предан делу… Что ж, у мужчины, вероятно, и должно быть так. Если он настоящий мужчина.

Позвонила ему из театра насчет концерта в училище уже совсем по-товарищески, не казня себя ничем. Копнин позвал к телефону преподавательницу русского языка и литературы:

— Майя Борисовна лучше все объяснит. Она преподает у нас еще и эстетику.

Учительница сказала, что хотелось бы превратить этот вечер для девочек в праздник.

Порадовать, взволновать так, чтобы запало в душу, осталось что-то в ней. День и время она может назначить сама.

Предложила понедельник. Свой выходной день. А что исполнить — это она еще продумает. Только пусть ей скажут, чьи стихи девочки будут читать на вечере.

Положила трубку, повторила про себя: Пушкин, Баратынский. Фет. И советские авторы. О любви. Пожалуй, больше всего к такой тематике подойдут старинные русские романсы. Отобрать их потщательнее. Однако и современное что-то надо…

Показала список театральному пианисту Бенедикту Вениаминовичу, объяснила ему, что к чему. Пожевав бесцветными губами, потерев платком лысину, безотказный старик согласился поехать в училище. Предложил даже: «Может, захватим и гитару?»

В понедельник наметила с утра: платье из черного гипюра. Самое любимое. И серьги, а то она вечно их забывает. И обязательно в парикмахерскую.

— Ты, никак, Динушка, перед начальством каким собираешься петь? — заметила тетя Настя. — Так стараешься!.. Что, к этим разбойницам едешь? Нешто они понимают?

Объяснила старухе:

— Перед этими девочками надо обязательно хорошо петь, быть красивой!

Копнин предложил заехать за ней. Отказалась, объяснив, что нужно в парикмахерскую. И неизвестно, сколько она там пробудет. И вообще, ей лучше одной, собраться внутренне. Он помолчал, озадаченный.

— Я хотел бы, чтобы и для вас этот вечер стал отдыхом.

Не стала ему разъяснять: работа артиста всегда работа, в какой бы аудитории он ни выступал.

На первое отделение все-таки опоздала. Из-за парикмахерской и такси. Копнин встретил у проходной, упрекнул сердито:

— Ну вот! Что я говорил? Это вы за свое упрямство наказаны.

Попросила его показать зал из бокового входа, чтобы не смущать чтецов. Теперь заметно разволновался он.

— Небогатый у нас зал. Вам, небось, и не приходилось в таких выступать? Даже и не радиофицировали еще.

Постояли в глубине открытых дверей. На сцену как раз поднялась тоненькая светловолосая девочка в коричневом платье без передника.

— Одна из самых светлых личностей у нас, — представил девочку Копнин. — И в то же время трудная девчонка. С характером. С независимым таким складом мышления.

— Отца нет? Пьет?.. Ясно.

Читала девочка не по-школьному, не декламировала, говорила просто, с той внутренней убежденностью, которую не заменит никакая выучка. И совсем не юношеское, полное женской горечи стихотворение «Может, на день, может, на год целый эта боль мне жизнь укоротит…»

— Вероника Тушнова. Из сборника «Сто часов счастья», — вспомнила вслух она.

— А я не знаю, — не сразу отозвался Алексей Иванович. Голос прозвучал виновато. — Плохо я в них разбираюсь. В стихах.

Обернулась, подняла к нему лицо. Не отвел взгляда, в глазах горечь. Торопливо достал папиросу.

— Что ни говори, а обездолила нас война. Не только юности лишила, но и всего того, с чего человек обычно начинает жизнь. И, как ни странно, с годами я чувствую это все острее. Раньше все надеялся: наверстаю. А теперь уже видишь: нет, не успел и не успеешь.