— Ох, и вредная же!

— Мы тоже хороши, — опять возразила та же Лена Сидорова. — Пляшем под ее дудку. А чего она нам? Чем она лучше нас? Что шоколадом объедается? Уж лучше каша каждый день да своя. И без нейлоновых обносков можно обойтись. Хожу я в простых чулках, и никто их с меня не снимает.

— Ну, ты! — фыркнул кто-то. — А чего ты по себе о других судишь?

Девчонки заспорили, по обыкновению, не щадя голосов, и они с Зойкой поторопились уйти.

Из жилого корпуса в школу обычно бегали без пальто. Бежать не было сил, шла, не видя и не слыша ничего вокруг. Хотелось поскорее остаться одной. Повернула к ящикам возле пищеблока.

— Куда ты? — ухватилась за локоть Зойка. — Обедать же пора. Посидишь немного?

Она, видимо, перекусила наспех и появилась уже в куртке, притащила пальто и ей, Ритке.

Уселась напротив, заглянула в глаза.

— Что ты? Это же Телушечка!

— Я понимаю, на меня она взъелась. А директор? Он же для нас все.

— Ну, ты даешь! — даже удивилась Зойка. Поворочала шеей в воротнике куртки; она повязалась косынкой и ей было тесно. — Алексей-то Иванович и вовсе ей поперек горла. Она такое тут вытворяла, а он ей сразу руки укоротил. И еще укоротит, вот посмотришь! Ей еще за тебя отвечать придется. Что полезла тогда…

Поднялся ветер. Сюда, за ящики, он не проникал. Сосны шумели над головой глухо, печально. Хотелось уйти, исчезнуть совсем, раствориться, не видеть больше ни одного человеческого лица.

Зойка тоже послушала, как шумят сосны, и вдруг снова встрепенулась оживленно:

— А ты заметила? В другой раз Богуславская Сидоровой такое ни за что бы не спустила, а тут проглотила. Поджала хвост. Молодец Ленка!

Глаза у Зойки так радостно заголубели, что невольно почувствовала к ней что-то вроде нежности.

— А ты-то сама! Небось, навернула бы ее учебником?

— Ага, навернула бы! — припоминая, улыбнулась Зойка. — Очень я обозлилась!.. Знаешь, а может, Элька потому струсила, что Альмы рядом не оказалось?

Обдумать и обсудить это уже не успели: пора было на занятия в мастерскую.

Роза Арсалановна обычно подходила к новеньким чаще, чем к другим. И неизменно ее голос звучал доброжелательно, мягко. На этот раз в нем послышалось возмущение:

— Как же так можно? Как ты сложила материал? Ты совсем не смотришь! Теперь придется пороть… И потом, я тебе уже говорила, если подложишь под иголку с этой стороны, крой вытянется. Один бок юбки станет на сантиметр длиннее.

Мастер показала, как нужно делать, и отошла, явно недовольная. Огорчать Розу Арсалановну не хотелось и все же ничего не могла поделать с собой. Работа в этот день не клеилась. К концу занятий не сделала и половины того, что было положено. Хотела было попросить у Розы Арсалановны разрешения задержаться в мастерской, доделать, но как представила себе, что придется просидеть за машиной весь вечер, мучаясь с неподатливыми кусками накроенной ткани, даже во рту пересохло. Да и вряд ли Роза Арсалановна разрешит ей остаться в мастерской одной.

Всегда старалась переждать, пока все разойдутся, а тут торопливо ускользнула раньше всех.

Пока они работали в пошивочной, погода совсем испортилась, вечер наступил раньше обычного, неуютный, неприветливый. Сосны расшумелись уже вовсю. Ветер обжигал совсем по- зимнему. Голая темная земля стыла под ним без снега. Ритка тоже продрогла сразу, ветер пробирался сквозь пальто. Можно было пойти в библиотеку, но там сидела теперь библиотекарша. Так и не прониклась к ней дружелюбием. Не зная, куда себя девать, поднялась в группу, постояла, глядя на пустые еще, тщательно заправленные койки, потом спустилась к себе в изолятор, собрала белье и отправилась в душевую. Надо было занять чем-то руки.

В этот час в душевой обычно никого не бывает. А теперь кто-то плескался. Увидела рослую широковатую спину в майке и застыла в дверях. Альма! У Дворниковой на руке вскочил чирей, и ее освободили от занятий. Греет ноги в тазу.

Она обернулась, хмурое лицо насупилось еще больше, но бросила она через плечо вполне миролюбиво:

— Стирай. Никого нет.

Пристроилась с тазом от нее в стороне.

Дворникова посидела еще немного и принялась вытирать напаренные, малиновые от горячей воды ноги. Выгоревшие трикотажные брюки были закатаны у нее до колен. Натягивая на вытертую ногу чулок, Дворникова проговорила вдруг:

— Если Элеонора еще полезет, скажешь мне.

Промолчать было неловко, отозвалась не очень вразумительно:

— Ну ее!.. Я же ее не трогаю.

— И не обязательно, — сказала Дворникова. — Не обязательно трогать. Такой уж это человек! Любит, чтобы перед ней мелким бесом рассыпались, а за что, спрашивается?

И тут у нее, Ритки, невольно сорвалось:

— Ты… а ты вот как-то сдружилась же с ней?

Дворникова натянула второй чулок, сунула ноги в тапочки и только тогда отозвалась:

— Какая уж там дружба! Так, от нечего делать. Куда податься-то?.. И потом, нежадная она, Элька. Веселая. С ней не заскучаешь.

Посидела, разглядывая забинтованную кисть правой руки: не замочила ли бинт? и добавила:

— Ничего! Теперь уже недолго осталось. Только бы на завод взяли. В разные укырки не хочу. В большом коллективе работать интереснее.

Помолчали. Задумчивость смягчила крупные черты лица Альмы, а тут она еще и улыбнулась своим мыслям, отчего лицо даже похорошело.

— Может, парень какой подвернется? Пусть и без образования, работяга простой. И некрасивый пусть. Добрый чтобы только был. Заведем кучу ребятишек. Ага, кучу! Чтобы у каждого были братишки и сестренки. Чтобы не мучились, как я.

Дворникова так же внезапно замолчала, как и начала. Собрала свои вещи — мыльницу, полотенце, кивнула через плечо и исчезла за дверью.

Задумалась над ее словами, позабыв о своей стирке. Не такая уж у Альмы, выходит, заскорузлая душа, если она мечтает о ребятишках. И не была бы одна, если бы не сторонилась девчонок. Даже с Лукашевич перестала водиться. Другим матери и пишут, и посылки шлют, и приезжают на свидания, а у нее…

Думала о Дворниковой и ее словах весь вечер.

В эти дни им показали кинокартину «Анжелика — маркиза ангелов». А уже на следующее утро Богуславская обозвала ее маркизой, добавив с ехидцей:

— Ты у нас и впрямь королева, ангел! Разве что крылышков нету.

Богуславская, может, и не заговорила бы, — оказались одни в раздаточной, совпало дежурство. Посмотрела на нее из-за стопы тарелок с удивлением:

— Да ты что? В самом деле не понимаешь? Не хочу я с тобой разговаривать! Ни о чем. Ясно? Так что можешь оставить свое мнение при себе.

Богуславская оглянулась: не видит ли их кто? Колыхнула высокой прической.

— Я и говорю: королева, маркиза! Ни дунь, ни плюнь.

— …Подлизывается, — определила Зойка вечером, выслушав ее, Риткин, рассказ. — А ты думала? Мать-то, говорят, все хлопочет взять ее отсюда. А директор ни в какую: «Может, говорит, нам придется ее еще в колонию поместить».

— В какую колонию, ты что?

Зойка вытаращила глазенки.

— А ты разве не слышала? Обсуждать же ее будут, Богуславскую. И Дворникову, наверное, тоже. Ну где, где! У нас. Все мы. Общее собрание. Ждали только, когда ты поправишься. Но!

Это «но» звучало у Зойки в смысле «да».

Зойка всегда была в курсе всех дел и слухов. До нее же, Ритки, все доходило позже всех. И теперь поторопилась отойти от Зойки! Их-то, Ритку с Богуславской, ладно, пусть обсуждают! Богуславская здесь всем давно насолила, может, ее и действительно надо обсудить. И ее, Ритку, чего им ее жалеть? В документах-то про нее как написано? Находилась в связи с воровской шайкой, украла в магазине платье, любила рестораны — легкую жизнь! И ничего там не выдумано, все правда!

И обо всем этом ей придется говорить перед девчонками? Представила себя на каком-то возвышении вроде сцены. Это будет, пожалуй, потруднее, чем на суде! Там были незнакомые люди, чужие, взрослые, а тут… И все равно! Она виновата. А вот Дворникова-то!.. Никто не знает про письмо ее матери. И Галка про него, конечно же, никому не скажет. Дворникову обсуждать нельзя, не нужно! Только никто этого не понимает. А может, и Дворникова… подлизывается? Узнала про обсуждение и…