— Мне уже семнадцать скоро, а меня еще никто ни разу не поцеловал. Останусь в старых девах.

Разговорились у окна, за которым росла молодая лиственница. Чувствовалось, что ее тело под буровато-коричневой корой уже ожило, согрелось, и лиственница ждет не дождется часа, когда можно будет выбросить нежные кисточки хвои.

— Ритка взобралась на подоконник и потрогала лиственницу в форточку, отодрала кусочек отслоившейся коры, понюхала его. От него пахло лесом. Сказала Зойке: Дурочка ты! «В старых девах!..» Она сама должна прийти, любовь. Дорасти до нее надо.

— А девчонки вон…

— Девчонки!.. Это они друг перед другом. Думаешь, у них настоящее что было? Как бы не так! Выдумывают все.

Зойка вздохнула:

— Ох, Ритка! Все-то ты знаешь! Наверное, это правда, то, что ты говоришь!.. И все равно! Все равно, знаешь, я тоже мечтаю. Чтобы в меня кто-нибудь влюбился. Только, наверное, нет, не влюбится! Я же некрасивая.

— Некрасивых даже больше любят. По-настоящему. Навсегда.

Зойка притихла, как молодое деревце под теплым дождем, добавила задумчиво:

— Значит, все-таки бывает? Что-то настоящее?

Мечтала о любви и Лукашевич. Только, не в пример Зойке, была уверена, что в нее непременно влюбится умный, красивый и мужественный человек.

Напомнила ей:

— Но ведь и самой надо что-то значить.

— А что? — кукольная рожица Таньки выразила крайнюю степень презрения. — Думаешь, на нашем пэтэушном образовании и остановлюсь? Окончу институт, поступлю в аспирантуру.

В аспирантуру! Лукашевич побывала уже и стюардессой, и журналисткой. Подумала о ней с жалостью: неужели Татьяна не понимает? И ведь искренне все.

Любовь Лаврентьевна знала, что и другие девчонки недалеко ушли от Татьяны в своих мечтах. Ждут большой, красивой любви, а достойны ли они ее сами, такой любви, им и в голову не приходит.

Выбрав тему для диспута, воспитательница отправилась в библиотеку.

Директор и Королева сдержали-таки свое обещание. Комнату выбелили и достали шкафы-стеллажи, или стенки, как еще их называли теперь, легкие, удобные, сверкающие светлым лаком, расставить их помог физрук, потом Майя отпустила его, чтобы одним, без помех, заняться книгами.

— По правилам нужно все сделать. Потом займемся каталогом. Будет ведь и новая литература поступать. Серафима Витальевна обещала. Без каталога запутаемся.

Расставлять по полкам разобранные, протертые от пыли книги было одним удовольствием. Майя снова поручила ей поэзию, кажется, учительница опасалась, что Ритке будет не по силам поднимать увесистые тома собраний сочинений. Подбирая стихотворные сборники, спросила неожиданно для самой себя:

— Майя Борисовна, а муж вам подарки дарит?

Майя сначала не поняла:

— Что такое? Подарки? Муж?.. Ну, как же! И на день рождения, и на Восьмое марта. Сам он не умеет. Приглашает в магазин меня, говорит: «Выбери что тебе нравится». А на Новый год мы делаем сюрпризы. Я ему, он — мне. И ребятам. Что-нибудь забавное… А что? Почему ты заинтересовалась?

— Да вот девчонки все… говорят: не бывает такого. Чтобы по-настоящему любил. Дарил там что-нибудь, заботился.

Майя выслушала, в руках по книге, задумчиво посмотрела перед собой в окно.

— Ему нравится, когда я радуюсь. И еще когда одета к лицу.

Вот туг, будто к случаю, и появилась Любовь Лаврентьевна, закрыла собой весь дверной проем, поинтересовалась:

— Ну, что, девчата, скоро вы тут разберетесь? Литература мне нужна. Про любовь.

Тонкие брови Майи сошлись над переносицей, высокие скулы порозовели.

— Не надо проводить такой диспут, Любовь Лаврентьевна. Не стоит. Неэтично это.

— Ну вот! — в свою очередь удивилась Лаврентьевна. Она умела не обижаться, когда ей возражали. — Отчего же это неэтично? Девочки просят. Да вон Грачева скажет, сколько у них про это разговору.

— Есть вещи, о которых… к которым нельзя прикасаться словами, — Майя взяла Любовь Лаврентьевну под руку и увела из библиотеки. Вернулась она только минут через двадцать. Вопросительно задержала взгляд на ее лице. Майя поняла.

— Не будет такого диспута, — помолчала, задержалась у окна, заглядевшись на сосны. — А если и состоялся бы, что бы сказала на нем ты? Да, ты.

Отозвалась ей не сразу, провела пальцами по корешкам книг.

— Ничего бы не сказала. Что я о ней знаю, о любви? Ничего не знаю. Не было еще ее у меня. Совсем не было. Никакой. Сначала я думала: есть. А ее не было.

Добавила про себя: и не будет теперь, может, никогда.

Майя, конечно, не знала, не догадывалась об этих ее мыслях, подошла с просветлевшим лицом.

— Значит, я все-таки правильно… Не надо таких разговоров! И вообще, не надо торопиться. Если яблоня зацветет зимой, раньше времени…

Майя сказала про яблоню, а ей вспомнилась лиственница, которую она трогала недавно через форточку. Уже живая, теплая а ждет, не выбрасывает свои нежно-зеленые кисточки.

— …цветы померзнут, — продолжала учительница. — И не будет от дерева ни красоты, ни радости. Я знаю, девочки говорят, мечтают… Лучше мы проведем вечер лирического стихотворения. Будем читать Пушкина, Лермонтова, Фета… И наших советских поэтов: Твардовского, Ольгу Берггольц. Я принесу из дома сборник Вероники Тушновой «Сто часов счастья».

…Майя принесла этот сборник. Взяла его из вежливости. Читать стихи не хотелось. Теперь вместо того, чтобы взяться за учебник, раскрыла стихи па первой же попавшейся странице.

«Если б знал ты… Вынес бы из горя…» Ну, вот уж этого Андрей и вовсе не стал бы делать!

День опять выдался какой-то необыкновенный, облачный и и в то же время ясный. Небо источало свет, как огромный матовый плафон, было уютно под ним и тепло. Повторила вслух прочитанные строчки. То ли от стихов, то ли от того, что вокруг было так хорошо, в груди потеплело. Еще не смея поверить себе, прислушалась к этому теплу в груди. Она-то думала, что ее бесчувственность и пустота уже никогда не пройдут. Оказывается, и от них можно устать.

И тут вдруг кто-то окликнул ее по имени. Внизу, среди сосновых стволов, там, где кончался склон и была протоптана тропинка, показалась девичья фигура. Девушка была не в казенной куртке, а в пальто бежевого цвета и красной шапочке.

— Рита-а-а! — повторил звонкий девичий голос.

Поднялась навстречу этому голосу, прошла несколько шагов, ноги подкосились в коленях, нашарила позади себя сосновый ствол, прижалась к нему спиной.

— Ритка! — радостно взвизгнула Катя. — А я тебя жду!

Подбежала, чмокнула в одну, в другую щеку, заглянула в глаза и ткнулась лицом в грудь.

— Почему же… почему же ты ничего не сказала? Мне не сказала?.. Может, ничего бы и не случилось?

Провела рукой по ее косе, с трудом выдавила из себя чужим хриплым голосом:

— Сама я виновата. Во всем. Ничего не понимала, стеснялась его, Андрея. А он…

Катя смахнула слезы ладошкой, перевела дыхание.

— Отец меня ругает. Плохой ты друг, говорит. Если бы я, говорит, пользовалась у тебя доверием, ничего бы и не случилось. Я, конечно, себя не оправдываю и все же… почему ты мне не сказала? Неужели уж я такая… такая…

Катя не нашла подходящего слова и прикусила губы, а по щекам снова покатились слезы. Не посмела больше прикоснуться к ней, повторила только:

— Ни в чем ты не виновата. Это все я сама.

Катя достала платочек, утерлась, попросила:

— Давай где-нибудь присядем?.. Понимаешь, я до сих пор об этом думаю. Не могу не думать.