Перебрала в памяти свой разговор с Альмой в душевой. «Если Элеонора еще полезет…» Лицо хмурое. Нет, такие люди не умеют ловчить, не будут этого делать…

Учебный материал укладывался в голове плохо, хотя и сидела над учебниками по вечерам до отбоя. И в пошивочной еще ни разу не удалось выполнить норму. Приходилось пороть и перешивать заново. Но шла в мастерскую уже без той стесненности в груди, которая мучила первые дни. Девчонки уже привыкли видеть ее за машинкой, а некоторые даже кивали одобрительно, встретившись взглядом. Особенно Лена Сидорова.

Вышли из мастерской однажды вместе. Лена, посмеиваясь, рассказала о себе:

— Меня тетка воспитывала. Бездетная. Избаловала, конечно. Я и дошла. С уроков стала убегать, обленилась, не поверишь, рассказать — смехота!.. А тут сразу в пошивочную затолкали. Сначала петли обметывала. Намучилась со мной Арсалановна вдоволь!.. Теперь самые сложные операции выполняю.

Лена помолчала, длинноносое, большеротое лицо озарила мечтательная улыбка.

— Знаешь, самое важное — научиться. Тогда все становится легко. И интересно. Я отсюда пойду только в ателье. На индивидуальный пошив. В ателье сейчас такие лекала присылают — закачаешься! Самые что ни на есть моднейшие. Такие костюмчики буду делать — весь город ко мне очереди будет занимать. А ты, — прервала себя Лена, — ты кем собираешься стать? Я раньше все артисткой мечтала, дурочка!

— Господи, какие из нас артисты! — по-старушечьи вздохнула незаметно присоединившаяся к ним Зойка. Поправила линялую косынку. — Артисты — это… это такие люди! Большие.

Лена фыркнула:

— Сразу, что ли, становятся большими? Скажешь тоже!

Они заспорили. Не вмешивалась в их разговор. Лена с Зойкой жили уже той, будущей жизнью, которая должна была начаться у них за стенами ПТУ. Рассуждали о жизни вообще. А она все еще не могла преодолеть своего отвращения ко всему. Или она просто-напросто избаловалась за те полгода, что прошли рядом с Андреем? Недаром же говорят: с кем поведешься… Возможно, что и так!

Одним утешением в эти дни стала книжка стихов Вероники Тушновой. Столько в ней душевной боли и горечи, простых, понятных чувств! И хотя в стихах говорилось главным образом о любви, ей, Ритке, казалось, что это ее боль и горечь.

— Ты что-нибудь выучишь к вечеру? — допытывалась Майя.

А ей и учить было не надо, помнила каждую строчку наизусть.

И вот этот вечер лирического стихотворения. Вторым отделением был объявлен концерт. Так было написано в афише, которую вывесили в столовой.

Баритон Коршунов снова предложил проводить ее, добавил:

— Почему вы так упорно сопротивляетесь, когда кто-нибудь из нас предлагает вам свои услуги? Страшно же, должно быть, добираться ночью через весь город?.. Или вы боитесь, что я вас съем?

— Вроде бы старовата я для Красной Шапочки, Олег Иванович, а? Вы не находите?.. Просто такой уж я нелюдимый человек. Отсюда и все остальное.

Ее и в самом деле считали в коллективе театра не то чтобы нелюдимой, а не очень общительной, замкнутой, даже суховатой. Никогда не принимала участия в пирушках по разным поводам, отговариваясь занятостью. Придерживалась правила укладываться спать не позже половины первого, чтобы утром подняться со свежей головой.

Что же касается провожаний… Позволить проводить — значит стать обязанной, дать повод для надежды на что-то. Давать такого повода, таких надежд не хотелось. И это совсем не означало, что люди, работающие рядом, были все так уж неприятны и безразличны. Совсем нет! Некоторые нравились и как люди, и как артисты. Но и только. Так, держась немного па расстоянии, было легче уберечь свое время для работы.

В редкие минуты отдыха не томилась скукой, одиночеством. С радостью бралась за книжку. По сути, еще никогда не было возможности начитаться досыта, и прикосновение к книге всегда было праздником. Старалась не пропускать ни одну из новинок, следила за толстыми журналами. Книги волновали, будили мысль, воображение, настраивали так, что опять с головой уходила в работу, зарядившись новыми силами, воодушевлением.

Еще всегда радовалась возможности пройтись под соснами в окрестностях теткиного дома. Тут было не очень многолюдно и можно было постоять, не привлекая внимания окружающих, присмотреться к осыпанным снежной сединой веткам, проникнуться настроением улицы, еще по-зимнему неуютной и холодной, но уже полной предчувствия весны. Возвращалась домой молчаливая. Тетя Настя допытывалась:

— Ты чего, Динушка? Обидел кто? Или репетиция не удалась? Ишь, потемнела лицом.

Пыталась втолковать ей:

— Все в порядке, тетя Настя! Только… февраль вот уже, ветра начались, весна скоро. Опять пролетела зима! Считай, год пролетел. А что я успела за это время?.. Я вот все думаю: как быстро бежит время? А значит, и жизнь! И нужно дорожить каждым часом, каждой минутой.

— Все-то ты о работе! — вздыхала тетка. — Замуж тебе надо. И ребеночка.

Замуж не хотелось. Была она уже замужем. А ребеночка… Она совсем не против ребенка. Только отцом его должен стать достойный человек. Встретится ли он ей, такой человек, и когда?

Много времени уходило на мытье полов. Не разрешала тетке и прикасаться к ним. Достаточно того, что старуха освободила от приготовления еды и мытья посуды. Вообще-то протирать чуть запылившиеся, хорошо прокрашенные полы было одним удовольствием. Приятно было ощущать силу и ловкость своего тела. А чтобы время не пропадало совсем уж зря, ставила на^; проигрыватель долгоиграющую пластинку. С азартом терла половицы мягкой холщовой тряпкой и слушала торжественные мессы Баха, темпераментные венгерские танцы Листа, почти совсем незнакомого Равеля. Еще она купила Стравинского и слушала эти пластинки с острым чувством одновременно и неприятия и интереса.

А иногда тетя Настя затевала стряпню. Конечно, тестом она занималась сама, доверяя племяннице только подсобную работу: перемыть и измолоть на мясорубке изюм, перемешать с сахаром молотую черемуху, взбить яйца, нарезать для рыбного пирога лук. Да непременно так, чтобы колечки получались один к одному.

Чудесно потрескивают уложенные особым способом поленья в русской печи, отбрасывая теплые блики на просветлевшее лицо тетки, пахнет подоспевшим тестом. Оно живое, дышит, пышное, тягучее, ароматное. Темные крестьянские руки тети Насти творят из него чудеса, ловко укладывая на черные, блестящие от масла, чуть ли не метровые противни пироги, ватрушки, витые вензеля сдобы, посыпанные сахарной пудрой и маком.

После стряпни положено убрать кухню так, чтобы и ложки немытой не осталось. Подтереть пол, подбелить печь. Только после этого тетя Настя, усталая и умиротворенная, позволяла себе прилечь отдохнуть, а она, Дина, возвращалась к себе в комнату, задерживалась у окна. За стеклом торчат из-под снега прутья смородины, серый забор, а за ним, в просветах сосен город: крыши, окна, кубики зданий, а еще дальше и выше горбатые сизо-синие сопки. Вот тут-то и подкрадывалась тоска. На память приходило тесное купе скорого поезда «Москва — Владивосток», немолодой уже попутчик, мягкий и в то же время словно бы проникающий в душу взгляд его серых глаз. Как легко нашел он с ней общий язык! Давно ли она сама вот так первая шла навстречу людям, а теперь сторонится их? Копнин, наверное, подкупил ее тем, что заговорил о себе. Сразу узнала в нем бывшего фронтовика. По обостренности восприятия, по тому пристрастному отношению к действительности, что так свойственна им, прошедшим войну. Еще не смея поверить себе, почувствовала вдруг, что и у самой что-то шевельнулось внутри в ответ на эту почти юношескую горячность попутчика. Так долго было пусто в душе, так залубенела она, что, казалось, ничто не способно пробудить ее или хотя бы затронуть.

Что она знала о нем? Только то, что рассказал о себе. Просто в течение этих двух суток выяснилось, что их представления о жизни, о людях странным образом совпадают. Наверное, поэтому ей и стал так необходим этот человек. К моменту приезда обнаружила вдруг, что думает о предстоящей работе, всей своей жизни в этом городе с другим настроением: и с ожиданием, и с интересом. Окрыленная своим состоянием, попрощалась на вокзале с Копниным торопливо и, пожалуй, даже рассеянно. Ей казалось тогда: он всегда будет теперь рядом, стоит ей только пожелать. Не тут-то было! Копнин исчез, не давал о себе знать всю зиму.