Ох, уж эти девчонки! Он думал о них лучше. Хотя разве не ради них он и оставил свой былой пост? Ведь именно мысли о молодежи, ее будущем и заставили решиться так круто повернуть свою судьбу. Не мог он видеть, чтобы мальчишки и девчонки порой так нелепо распоряжались своей жизнью, относились к ней так бездумно. За нее, их жизнь, заплачено дорогой ценой.

В таких, примерно, словах попытался он объяснить свой поступок жене. Нина Павловна возмутилась:

— Но почему именно ты? Ты своего хлебнул. Пусть другие…

Почему именно он? Что это, старая фронтовая привычка бросаться туда, где горячо? Возможно, что и так. Напомнил жене только.

— Коммунист я или не коммунист?

Нина Павловна прижала к глазам платочек.

— О чужих ты думаешь, а о твоих детях кто позаботится?

…Тогда, осенью, приняв училище, он целых три недели, по сути, ничего не предпринимал. Все шло как и было заведено до него: воспитатели делали свое дело, мастера — свое, учителя проводили занятия в школе. А он еще раз обошел свое новое «хозяйство» в одиночку, несколько дней просидел за ведомостями, по вечерам засиживался за папками с «делами» воспитанниц. В конце третьей недели вновь пригласил к себе свою помощницу по хозяйственной части. Зинаида Григорьевна явилась явно взволнованная, на тонкой коже лица полыхал румянец, она не знала, куда девать руки в кружевных рукавах с дорогими запонками. Показал ей пухлую стопку ведомостей.

— Как же так, Зинаида Григорьевна? Средства на училище отпускаются все же немалые, а… простыни у девочек в заплатах, краска везде пооблезла…

— Такая уж теперь олифа, — заторопилась зам. Войдя, она приняла его приглашение присесть и почтительно опустилась на кончик стула, но тут же вскочила. — Недавно красили, все могут подтвердить.

— Ну, хорошо, а питание? Да вы садитесь, разговор пред стоит долгий… Каждый день перловка, пшено. На дворе осень, а у нас ни одного овощного блюда.

Тут заместительница, кажется, обиделась: черты нежного лица отвердели.

— У нас же не санаторий, простите, а…

— …И все же детское учреждение. Судя по документам, положено и масло сливочное, и сахар, и мясо. А каша, я сам пробовал, подается совсем постная.

Лицо собеседницы окончательно окаменело. Она так низко опустила ресницы, что глаза казались закрытыми. «Кто у нее муж? — спросил он сам себя. — Красивая… Красивая и Хищница. Оттого и холеная такая».

— О том, что того нет, другого не хватает, я знаю, Зинаида Григорьевна. И все же работу придется перестраивать. Да, у нас не санаторий, и все же дети. Вот от этой печки нам с вами и надо танцевать.

— Я вас поняла, Алексей Иванович, — уже откровенно ледяным тоном отозвалась заместительница, но не поднялась, спросила сначала:

— У вас все? Я могу уйти?

После обеда она принесла ему заявление, в котором просила освободить ее от занимаемой должности по собственному желанию. Отправился с этой бумажкой в учительскую. Там была одна завуч. Вытянув худые длинные ноги под стол, Маргарита колдовала над расписанием. Сел в стороне, положив сначала заявление перед учительницей. Маргарита хмыкнула:

— Наконец-то догадалась! Ну, теперь-то ей можно уйти!.. Что я имею в виду? Вы сами заметили — что. Почему же мы позволили ей набить мошну? Зинаида не такая уж простушка, какой представилась вам…

— Скатертью ей дорога! Найдем на ее место другого. Да вот беда, и Стружкина придется увольнять, — назвал он своего заместителя по воспитательной работе. — Не тянет мужик, приходит на работу под хмельком. Куда это годится? — задержал взгляд на лице учительницы. — Маргарита Павловна, а если вы… по внеклассной работе, а?

Маргарита даже плечами передернула, темные глаза блеснули в недоумении.

— Я вроде и так у вас в замах. Завуч же я, если вы помните. И еще историк.

— Завучем мы Майю поставим. Потянет. Мне по воспитательной надо. Когда я человека найду? Чтобы знал дело. И девчонок не обижал, умел зажечь их.

Маргарита развеселилась, даже лицо слегка порозовело. И сразу стало видно, что никакая она не уродина, просто очень худая только. Отодвинула ведомости, открыто посмотрела ему в глаза.

— А вы уверены, что я сумею кого-то зажечь? Я же мать-одиночка, не сумела создать своей семьи и в воспитатели… Как вам могла прийти в голову такая мысль? И еще: вы не боитесь, Алексей Иванович, что я оскорблюсь? Заведующая учебной частью, историк с приличным стажем, меня даже в институт читать лекции приглашают — и в воспитатели?

Подтащил свой стул поближе.

— Нет, не боюсь. Что оскорбитесь. Вы же умная женщина. И сделали бы для девочек все возможное.

Маргарита кивнула. Да, она понимала его с полуслова и все же перейти в его заместительницы по внеклассной работе отказалась. Предложила вместо себя Королёву.

Серафима не работала в училище еще и года. Королёву сосватала сюда Майя. Как и преподавательница литературы, Серафима была женой офицера, они и жили с Майей в одном доме. В свое время Серафима окончила истфак пединститута, но сидела с ребенком дома. Теперь сынишка у нее подрос, ходил в садик. Часов по истории в училище для Серафимы не нашлось, Королёву приняли воспитательницей.

Внешне Серафима производила впечатление: высокая, длинноногая, короткие отбеленные волосы всегда в пышном начесе. На работу Королева предпочитала ходить в брючных костюмах. Девчонки откровенно подражали ей.

— Не наломала бы только дров, — высказала свое сомнение Маргарита. — Молодая. Двадцать шесть ей всего. Нетерпелива. И очень любит красивые вещи!

Возразил ей:

— Разве это порок — любить красивые вещи? Мы их не любили потому, что их у нас не было. Воспитателю положено красоту чувствовать, развивать в ней потребность у других. Нет, это даже хорошо! Пора выколотить отсюда этот сиротский дух.

На том и порешили: Стружкина от занимаемой должности освободить и принять на его место Серафиму. Королёва попросила дать ей время подумать, а потом бухнула откровенно.

— Конечно, будь моя воля, я бы тут все перевернула, только… не группа ведь, не две, все училище! И в бумагах надо разбираться, а я… что я в ведомостях, в законах понимаю?

И он, и Маргарита, и прежде всего Майя заверили Серафиму что не боги горшки обжигают… Она посидела еще, ломая длинные белые пальцы с отполированными ногтями, обвела взглядом их лица. Открытые серые глаза выражали детский страх и отчаянную решимость.

— Ну, если вы все беретесь проверять меня… только уж нечего потом в кусты. Сейчас наобещаете, а как до дела дойдет… Не обманете?

Так уж сложились обстоятельства, что одновременно Серафиме пришлось взять на себя и обязанности помощницы дн ректора по хозяйственной части. Вместо уволившейся Зинаиды. Тут же в училище нагрянула ревизия, не без его, правда, Копнина, ведома. Его все же заинтересовало: как же бывшей помощнице директора по хозяйственной части удавалось прятать концы в воду? Комиссия работала несколько недель и связала их с Серафимой по рукам и ногам. Серафима рвала и метала, ей не терпелось развернуться, но пока шла ревизия, об этом нечего было и думать. Более того, приходилось часами сидеть над бумагами, копаться в цифрах. Королёва чертыхалась, жаловалась, но волей-неволей все глубже вникала в училищные дела.

Комиссия не наложила взысканий на Копнина за проступки Зинаиды только потому, что он был в училище новым человеком. И все же нервов и времени ушло много.

К тому же никак не удавалось найти человека на должность заместителя по хозяйственной части. Приходили двое мужчин, но он не взял ни того, ни другого: не внушили доверия.

Это было его предложением — пока суд да дело, собрать девочек и ознакомить их с тем, что задумано:

— Как бы то ни было, а денег нам все равно много не отпустят. Если и дадут сколько, лучше использовать их на мебель и инвентарь. Вот ведь даже телевизора нет, радиодинамиков, куда это годится? Короче, все, что сколько-нибудь в наших силах, мы должны сделать сами. Провернуть грязь, побелить, покрасить, сшить драпировки. Пусть девчонки разворачиваются.