Давно ли она смотрела на город вот так, с высоты сопки, правда, с противоположной стороны? Каких-нибудь полгода назад и того меньше, а сколько перемен в ее судьбе! Какой наивной была она тогда! Мечтала о путешествиях, о том, что обойдет всю Сибирь пешком, узнает каждый ее камешек на ощупь, познакомится с каждой речушкой. Каким свободным и красивым виделось тогда будущее! И вот каким оно оказалось… Почему она не понимала, что жизнь несет ее, как полая грязная вода щепку, не могла остановиться, оглядеться, хотя бы задуматься?

Сидела на пеньке до тех пор, пока не продрогла.

На следующий день сразу же после обеда снова торопливо пробралась к пеньку. Здесь хорошо пригревало солнце, а главное — можно было снова взглянуть на город, хотя бы и так вот, издали, приобщиться к его жизни.

Она боялась училища, а выходит, это даже к лучшему, что ее затолкали сюда. Чем бы она занималась теперь дома! Сидела бы в своей одиночке среди четырех стен. На улицу в их новом районе не выйдешь, — сразу же окажешься у всех на виду, а здесь вон какое небо, облака и такая тишина! Совсем как на окраине города, где они жили, когда она была маленькая. А главное, здесь можно побыть одной, совсем одной! Только ведь ненадолго это — ее уединение, эти прогулки среди сосен. Ее все равно не оставят в покое, накажут. Как? Пусть наказывают. Хуже уже все равно быть не может.

— И чего ты все куда-то прячешься? — недоумевала Зойка. — Орут все, а у тебя голова болит?

Ты вообще какая-то дохлая… — Понимая, что она не сказала ничего утешительного, Зойка добавила сочувственно:

— Мало ешь потому что. Другие, видела, как едят?!

Ели здесь действительно здорово. И у них в восьмой группе — тоже. Сначала торт, потом селедку, фруктовый напиток, шоколад, затем копченую грудинку или сало. Эти продукты присылали девчонкам родственники. Те же из старших, кто посылок и передач не получал, заставляли делиться с ними младших.

— Конечно, такие, как Телушечка, в этом не нуждаются, — уточнила Зойка.

Богуславская и ее подруги, Дворникова и Лукашевич, слыли среди девочек аристократками.

Богуславской, по словам Зойки, мать посылала даже шампанское.

— Разрешают разве? Вино.

Зойка деловито подтянула свои бантики. Руки у нее были маленькие, красные, заветревшие.

— Никто, конечно, не разрешает. Видно, что навеселе, а как докажешь?

О Богуславской вообще рассказывали легенды, ею восхищались и… ее же боялись, ненавидели, терпеть не могли. Та же Зойка:

— Ишь, выкаблучивается! За маминой-то спиной… Попробовала бы сама.

Зойка многозначительно умолкала. Лишних разговоров она не любила, смущалась так, что краснело все ее белое личико и смешно надувались щеки.

Ритка почувствовала неприязнь к Богуславской с первого же взгляда, еще не обмолвившись с нею и словом. Кажется, и Богуславская к ней — тоже. Было такое впечатление, что Телушечка наблюдает за ней, чего-то выжидая. И это предчувствие не обмануло.

Богуславская выбрала момент, когда Ритка оказалась одна. В соседней группе, где жили штукатуры, пели украинскую «Ой ты, Галю». Пели негромко, проникновенно, и она заслушалась, задержавшись у окна в коридоре. Свет почему-то тут не горел, но из окон спальных комнат он падал на сосны, и, подсвеченные им, они напоминали театральные декорации.

Она еще в первые дни заметила, что в училище хорошо поют. Светлая печаль преображала лица и голоса поющих, и, слушая их, Ритка спрашивала себя: неужели эти же самые девчонки могут отлынивать от занятий в классе, перепираться с мастером? Странно все-таки, как в людях все перемешано!

…За спиной Богуславской, как всегда, маячили Дворникова и Лукашевич. Крупная, ширококостная Дворникова откликалась на кличку «Альма» и в самом деле напоминала какого-то стража. Возможно, еще и потому, что у нее была привычка все время подворачивать рукава, будто она собиралась что-то делать или кого-то побить. Лукашевич, наоборот, вполне можно было назвать хорошенькой: стройная, с широко распахнутыми школьными глазами, нос маленький, аккуратный, на ярких губах всегда улыбка.

Богуславская с подругами появились неожиданно или, может, Ритка просто не расслышала их шагов? Она не испугалась, чего ей было бояться? Никакой вины за собой она не чувствовала. А Богуславская проговорила деловито:

— Это ты новенькая? Так вот, завтра вымоешь за меня столовую.

— Как это за тебя? — не поняла Ритка.

Богуславская щелкнула выключателем, и на потолке, как раз над Риткой, вспыхнул плафон. Поспешно прикрыла рукой глаза, а Богуславская откровенно окинула ее оценивающим взглядом:

— Ничего девочка, верно?

И тут у Ритки неприятно похолодело под сердцем, невольно отступила к дверям спальни штукатуров.

— Так вот и вымоешь. Самым тщательным образом, — продолжала Богуславская. И кивнула Альме. Та тотчас метнулась к Ритке и встала за ее спиной.

Ритка сказала, что не знает, о чем речь. Богуславская благосклонно выслушала. Трубочки локонов рассыпались по ее высокой белой шее. Училищную форму Телушечка уже сняла и была в платье, которое казалось на ней тесноватым.

— А ну-ка, покажи рученьки, — Богуславская ловко захватила Риткины руки в свои и осмотрела их. — Ишь какие нежные! Но с полом справятся. Вполне!

С отвращением выдернула из ее рук свои.

— Никакого пола я мыть не буду. Ни за кого.

— Ага! — понимающе колыхнула прической Богуславская. Она, вероятно, и сама знала, что шея у нее красивая, вырез у платья был глубокий, вроде тех, что носят артистки. Еще успела подумать об этом, а Телушечка принялась объяснять Лукашевич и Альме:

— Тетя не хочет. Не понимает, что поступать так некрасиво… Тебе сказано: вымоешь, значит, вымоешь!

Пожала ей в ответ плечами, их сводило от озноба.

— Я сделаю это в свое дежурство. И ни в чье другое.

— Так тебя и спросили! — хохотнула Телушечка. Ей стало что-то очень весело. Положила руки на плечи спутницам, они о чем-то пошептались, потом Богуславская сказала миролюбиво:

— Так и быть, походи пока, а там будет видно.

Они ушли.

В спальне у штукатуров продолжали петь, теперь уже русскую народную песню про ямщика, который умирал в степи. Свет из плафона над головой лился яркий, какой-то беспощадный, даже злой. Стекла в окнах сразу стали от него непроницаемыми. Щелкнула выключателем и снова приткнулась к косяку окна. За стеклом все те же сосны, подсвеченные из соседних окон. Девчонки пели слаженно, проникновенно. Это у них, у девчонок, душа тоскует.

Поговорить с Зойкой, как всегда, перед сном не удалось. Зойка чихала, кашляла, у нее разболелась голова, она съела две таблетки аспирина и улеглась спать.

Разговорились на следующий день в душевой. Там, в предбаннике, всегда кто-нибудь был, девчонки устраивали постирушки каждый вечер, а тут случайно оказались вдвоем. Зойка как-то встрепенулась сразу, выслушав Риткин рассказ, а потом притихла, не то задумалась, не то еще что. Заглянула ей в лицо. В небольших, глубоко посаженных глазах Зойки плеснулась горечь. Ома торопливо отвела взгляд.

— Ты не хочешь мыть? Ни за что не будешь? Ну, это не от тебя будет зависеть!

— То есть как?

— А вот так. Если уж Богуславской что взбредет в голову… Ты так прямо и сказала? Надо было схитрить, промолчать или еще как-нибудь. Она, может, и забыла бы.

— Но почему я должна ей подчиняться? И какое ей до меня дело?

— Ей до всего дело, — вздохнула Зойка. — Правда, теперь она уже не та… Укоротил ей руки Алексей Иванович.

— Кто это, Алексей Иванович?

— Новый директор. Здесь все под ее началом ходили. Альма до сих пор ей белье стирает, Лукашевич гладит. Девчонки из нашей группы дежурства за нее отводят. И я отводила. Сколько раз. Полы мыла, ага. И остальное. И ты лучше не зли ее.

— А что она может мне сделать?

— Не зли, говорю, — многозначительно повторила Зойка. — Что она может? Она такое может, ты даже и представить себе не сумеешь.

Зойка явно чего-то недоговаривала. Боялась? Лицо у нее в последнее время осунулось, стало совсем с кулачок. От простуды у нее пропал аппетит, каши не лезли в горло, хотелось чего-нибудь острого, но навещать ее и приносить гостинцы было некому. Мать приезжала редко. Ритка предлагала ей компот, вафли, но сладкого Зойка теперь в рот не брала. Да и гордая она была, не любила принимать угощения. Самой-то ей отдарить было нечем.