Не носила… Не носила потому, что берегла. Эта импортная шерстяная кофта была у матери единственной дорогой вещью. И вот мать продала ее. Напомнила:

— У тебя же день рождения. Вчера был, да. Ну, вот я и расстаралась…

День рождения! Ей, Ритке, стукнуло шестнадцать. Хорошо же она отметила свой праздник! А мать все равно не забыла.

Оказывается, во всем, что случилось, это самое мучительное — мать! Ее переживания. Чувство вины перед ней. Как мать будет теперь отвечать женщинам, которые будут расспрашивать ее: «А что это вашей Ритки не видно?» Как матери будет горько, как…

Она, вероятно, и не прилегла всю ночь, нажарила к завтраку котлет, напекла в духовке сдобных калачиков. Положила Ритке с собой.

А когда прощались в канцелярии училища, не заплакала, попросила только:

— Ты пиши. Если что понадобится. И вообще. А тридцатого я приеду.

Потом, когда Ритка осталась одна в узкой, пустоватой комнате изолятора, куда ее поместили на карантин, перед глазами еще долго стояло это новое, незнакомое лицо матери. Оно вроде бы даже похорошело в своей строгости, скорби.

Мысли о матери, ее поступки, все ее поведение сгладили немного мучительность первых часов пребывания в училище.

Только на второй день утром, поднявшись с постели, подошла к окну и увидела на нем решетку.

В тесных просветах ее, далекие, недоступные, стояли сосны. Все! Кончилась ее жизнь…

Билась о решетку головой и не чувствовала боли. В эту минуту в дверях лязгнул ключ, и грубоватый девичий голос произнес:

— Па-а-адъем!.. Прими завтрак, дорогая!

Как ни странно, неделя карантина прошла незаметно. Наверное, потому что она все время спала, спала, спала. Дежурные, приносившие ей из столовой еду, удивлялись:

— Ну, и соня же ты!.. На пожарника сдаешь, что ли?

Подав судки с обедом или ужином, дежурные тут же исчезали. И вообще, не проявляли к ней никакого интереса. А она пыталась присмотреться к ним. С этими девчонками ей предстоит теперь жить и учиться. Что они за люди? Что заставило каждую из них пойти в это ПТУ? С виду девчонки как девчонки. Грубоватые только, разбитные.

И вот наступил день ее перевода в группу. Рослая девица в короткой юбке, — лицо у нее было туповатое, хмурое или казалось таким из-за обкромсанных, пестрых от многократной перекраски волос, — распахнула перед ней двери изолятора:

— Пожалте в свою разведенцию.

Это была Дворникова. Она дежурила за Телушечку-Богуславскую. Все это Ритка узнала позже, а пока, войдя вслед за Дворниковой в свою восьмую группу, принялась во все глаза рассматривать комнату. Ее обитатели были на занятиях в мастерской. Четырнадцать одинаково застланных коек; зеленые, в белых веселых ромашках стены, белые с зеленым драпировки на окнах. Ничего комната, довольно уютная, нарядная даже.

— Вот твоя койка, — показала Дворникова на первую кровать у самой двери. Добавила угрюмо:

— Новеньким всегда это место достается. Так положено. Оставь свои манатки и топай в канцелярию, там еще какие-то анкеты надо заполнить. Потом в душ.

Она так устала, вернувшись из душевой, что отвернула на своей койке край колючего одеяла, прилегла и… опять уснула. Это было какое-то наваждение, дома она никогда не спала так много.

Проснулась от шума, подняла голову с жестковатой подушки.

Был уже вечер. Под потолком горели две лампочки в белых плафонах, в комнате, по-видимому, собрались все ее обитатели.

На соседней койке, по левую руку, сбившись тесным кружком, оживленно обменивались анекдотами. С другой стороны, у ее изголовья, примеряли платье и обсуждали его достоинства. Еще подальше гадали на картах. Кое-кто, забравшись с ногами на постель, орудовал иголкой, кто-то вязал на спицах. И при этом все галдели, спорили, визжали, напевали, хохотали, старались перекричать друг друга.

На койке у окна шел пир. Расстелив поверх одеяла газету, девчонки разложили на ней снедь — курицу, соленые огурцы. Ели стоя и запивали фруктовым напитком прямо из бутылок. Одна из девчонок, гладкая, рослая, с прической взрослой женщины, очень похоже изображала пьяного, горланя во все горло: «Ох, бутылка моя, как болит голова! Не болит у того, кто не пьет ничего!»

На какое-то время ее голос, нетвердо выговаривающий слова, вырвался из общего гомона, но его тут же заглушил хохот с той койки, где гадали на картах.

Некоторые и в этой обстановке умудрялись читать и писать. Через койку слева красивая, уже совсем взрослая на вид брюнетка с роскошной косой старательно переписывала в тетрадь стихи из книги Эдуарда Асадова. Ритка еще днем приметила у нее под подушкой этот зачитанный томик. Еще одна девочка, — у этой волосы были заколоты кокетливым «хвостом», — оформляла стенгазету, расстелив ее на своей постели и стоя перед нею на коленях.

Накрыла голову подушкой, чтобы немного приглушить шум. Все, кто входил в комнату, считали своим долгом пощекотать ей пятки, хлопнуть по спине, так хватить по койке, что она сдвигалась с места.

Выпростала из-под подушки голову, села, достала из тумбочки взятую с собой книгу.

— Я тоже намаялась на этой кровати, — сочувственно сказала девочка с соседней койки справа, маленькая, щуплая. Она, кажется, единственная в группе перехватывала свои светлые недлинные волосы бантиками за ушами. Красные ленточки алели у нее на голове двумя огоньками. Белая кожа довольно милого лица усыпана золотыми конопатинками, нос тупой, пуговкой.

— Зойка, — назвала она себя. — Еще зовут Зайчонком. Шумно у нас? Это тебе сначала так, потом привыкнешь.

Когда ночная, так называли воспитательницу, дежурившую по ночам, погасила в группе свет, в комнате снова началось оживление: шушукаясь и пересмеиваясь, девчонки принялись перебегать от койки к койке, устраиваясь на одной по несколько человек, пошептаться перед сном. Зойка спросила сначала:

— Можно? — пристроилась рядом, легкая, какая-то прохладная вся. — Ты здешняя? Вообще-то здесь больше приезжих. Я сначала ой как скучала! Плакала даже. Девчонки здесь… ну сама видишь какие!.. А теперь ничего, привыкла.

Зойка тут же поведала свою нехитрую историю: она у матери одна, отец их бросил. Сначала жили вдвоем, потом к матери стали наведываться знакомые, то один, то другой…

— Молодая же она еще, — по-старушечьи объяснила Зойка. — А мужикам, сама знаешь, бутылка нужна. Надоело мне это, знаешь, до чертиков. Ну и подала документы сюда. Выучусь на портниху, они хорошо зарабатывают.

Зойка шептала еще долго, обдавая ухо чистым дыханием. Она не расспрашивала, но чувствовалось, ждет такого же чистосердечного рассказа и от нее, Ритки. Объяснила ей коротко:

— Я с парнем одним дружила, а он, оказывается, «хорошими» делами занимался. Я не знала, правда, но все равно… И сама… сама дошла…

— Это уж с кем поведешься, — понимающе вздохнула Зойка и добавила:

— А я так вот еще ни с кем не дружила. Не знаю даже, как это — дружить? — Помолчала и вздохнула снова:

— У меня муж, поди, непременно пьяницей будет! Почему? Такая уж я… все пою, все смеюсь. Такие люди всегда несчастливые.

Утром в классе Зойка сказала учительнице:

— Майя Борисовна, можно я с новенькой сяду? А то она еще не привыкла у нас.

— Пожалуйста, садись, — разрешила учительница.

Зойка представила ей и учителей, и мастеров. Вообще, она оказалась рядом очень кстати. Но после обеда Зойка уходила в пошивочную, а она после того случая с электрошнуром в мастерской больше не появлялась. Бродила по территории.

Там, где сосны стояли густо, снег еще не сошел, лежал черствый, с острыми краями, от него тянуло стужей. Там же, где они росли пореже, можно было уже погреться на солнце. Весь март простоял холодный, а последние его дни выдались ясными, и солнце грело вовсю. Вот только почему-то быстро уставали ноги, начинали дрожать в коленках. К счастью, однажды она наткнулась почти у самого забора, куда, вероятно, никто никогда и не забредал, на довольно высокий ровный пенек.

Уселась на него и охнула: далеко внизу, как на ладони, перед ней лежал город. Вернее, взбирался по сопкам, высвеченный ярким солнцем так, что можно было рассмотреть и улицы, и отдельные здания. Сердце заколотилось, зачастило от этой неожиданной встречи, близости. Все всколыхнулось в душе вновь.