Хотелось, чтобы девочка успокоилась, разговорилась, доверилась ему. Однако на все его расспросы Грачева отозвалась одной фразой: она больше и порога мастерской не переступит!

Когда он заметил что-то насчет ее будущего, ее рот, — он казался очень ярким на бледном лице, — тронула усмешка. Эта усмешка задела, осекся и зачем-то поднялся со своего кресла. И тогда Грачева проговорила устало, совсем по-взрослому:

— Мое будущее… Я знаю, с вас тоже требуют, галочку где-то там поставить… Мое будущее — это мое будущее, и никому в общем-то до него нет дела.

Только тут он понял, что потратил свое красноречие зря. Стало обидно: распинайся тут перед каждой девчонкой! Отрезал:

— Ну, раз ты такая умная, можешь идти!

При этих его словах, впервые с той минуты, как она переступила порог кабинета, ее темные, непроницаемые глаза оживленно блеснули. Она тут же вышла.

А он долго еще метался тогда по кабинету. Черт-те что!.. Еще никогда он не чувствовал себя таким уязвленным. И беспомощным, бессильным. Нет, логикой здесь не воздействуешь! Тут надо что-то другое. Что?

Уроки в классе Грачева продолжала аккуратно посещать и, по словам учителей, справлялась с учебой значительно лучше многих. В пошивочную не ходила. Там шли занятия, а она бродила в это время по территории училища под соснами… И он до сих пор не может придумать, как заставить ее ходить в мастерскую. Не тащить же девчонку силой!.. Ну, уж на этот раз он поговорит с нею по-другому!

Сразу напротив двери у него в кабинете стол и перед ним стул. Свет из окна падает на лицо собеседника. Удобно!

Грачевой у стола не было. Торопливо шагнул в кабинет и бросил взгляд налево. Там у двери еще один стул.

Девочка лежала возле него на полу, неловко подвернув плечо. Короткий подол форменной юбки открывал полоску тела выше чулка.

Наклонился, заглянул в лицо. Темная кайма ресниц сомкнута неплотно, проглядывают белки глаз. От носа к подбородку четко обозначился белый треугольник.

Торопливо подхватил на руки девичье тело. Оно поразило своей легкостью. Подумал: «Как цыпленок!»

Окно в изоляторе забрано решеткой. Ритка видела такую в сберкассе, куда ходила платить за квартиру. Потрогала холодные железные прутья, усмехнулась и легла в постель. Грубое серое одеяло кололо сквозь простыню, и все равно лежать было приятно. Хорошо, что ее опять упрятали в изолятор! Эта узкая, похожая на пенал, стерильно-белая комната была знакома: здесь она прожила целую неделю карантина, которому подвергаются все, кто попадает в училище. После карантина не прошло и десяти дней, и вот она снова здесь.

Пока она будет лежать в изоляторе, ее будут лечить — делать уколы, внутривенные вливания. Врач сказала, что у нее сильное истощение, ей нужен покой. Она и в самом деле так устала! И вообще, хорошо побыть одной! Оказывается, ей больше всего и хотелось именно этого.

В последнее время она только и делала, что отвечала на всевозможные вопросы. Хотя в тот же вечер в милиции, когда их забрали с Андреем, сразу рассказала все: и про чулки, и про платье, и о том, как давно знакома с Андреем. Что знает про него. О шапках не могла сказать ничего, не знала.

О платье в милиции, оказывается, было уже известно. Прежде чем заехать за ней и Андреем, работники милиции побывали в квартире у ее родителей и обнаружили платье. В милиции была заявка из магазина. Его узнали по описанию продавщицы. Но обнаружили платье случайно, искали-то шапки — дамские собольи и мужские из ондатры.

Ей сначала не поверили, что она ничего не знает. Про шапки. Ей это было как-то все равно. Нужно было обдумать другое, то, что обрушилось так неожиданно и отчего у нее похолодело сердце. Она-то думала: Андрей сильный, Андреи все может. Ну, если и не все, то многое. И семьи своей ему не нужно стыдиться. Известность и уважение, которыми пользовалась его мать, отбрасывали свой свет и на него. А он оказался вором. Деньги, которые он так легко и с таким шиком тратил, — ворованные. Андрей и Валерка выручили их за четыре снятые шапки. Всего лишь четыре, больше они не успели. Да и какая разница — четыре или одна? Вор все равно вор.

В милиции их сразу же развели по разным комнатам. Андрей даже не посмотрел в ее сторону, будто ее, Ритки, тут и не было. Плечи развернул, голову вздернул, а руки скрещены за спиной.

Ее продержали ночь в следственном изоляторе. Так называлась комната с двумя обшарпанными топчанами без матрацев. Не сомкнула глаз и на минуту. Знобило, и чтобы согреться, то садилась на топчан, то соскакивала с него. Уныло горела пыльная лампочка под потолком, окон в комнате не было, часов — тоже, и было такое впечатление, что утро никогда и не наступит.

Значит, Андрей вор? А она-то стеснялась перед ним, боялась, как бы он не услышал про отца, пошла из-за него на такое — взяла в магазине платье… Слез не было, хотелось выть, кричать, и чтобы сдержать себя, совала в рот искусанные кулаки.

Утром ее снова принялись расспрашивать, записали все, что она говорила, сказали, что она должна дать подписку о невыезде из города, и отпустили. Добавили при этом, что занятия в школе она должна продолжать, они проследят за этим.

Как добралась до квартиры, запомнилось плохо. Вероятно от голода и бессонной ночи, в голове звенело. Надеялась: мать будет на работе, она оказалась дома. Застыла в дверях кухни и, конечно, заплакала сразу, лицо некрасиво сморщилось. Прошла мимо нее на кухню, пощупала чайник. Он был теплый. Хлеб в горло не лез, выпила сладкого, мутного от сахара чая, добрела до своей комнаты и свалилась в постель. Так и заснула одетая.

Когда очнулась, за окном стоял синий вечер. Подивилась этой синеве и своему состоянию не то спокойствия, не то безразличия.

Скрипнула дверь, у косяка смутно забелел передник матери, голос ее прозвучал виновато:

— Может, поешь? Я пирожков напекла. Принесу сюда, если хочешь?

Наверное, если бы мать принялась ругать, она бы сдержалась, а тут что-то подступило к горлу, торопливо ткнулась в; подушку. Не дождавшись ответа, мать подошла, опустилась на постель рядом, вздохнула:

— Зачем ты платье-то взяла? Сказала бы. Я в долги бы влезла да купила… Нитки никогда чужой в доме не было…. Теперь засудят, с малых лет по тюрьмам.

В голосе матери были такая боль и безысходность, что Ритка подумала: ее переживания ничто по сравнению с тем, что передумала и перечувствовала за одну эту ночь мать. Объяснила:

— Не знала я ничего. Про шапки. Думала: он столько зарабатывает, Андрей. И мать у него врач. Поэтому и деньги. А платье… стыдно мне было… хуже всех…

— Отец-то отдал мне получку, — вспомнила свое мать. — Хорошо получил. Ну, конечно, товарищей привел, с кем работает. Да в таком случае разве жалко? Собрала им стол… Остальное по долгам раздала. Теперь получит, куплю что-нибудь тебе. Вместе сходим.

Мать помолчала и добавила несмело:

— В школу-то пойдешь? Велели ходить? А ты ходи. Учиться-то, наверное, все разно заставят.

…Первые дни в школе все ждала: вот-вот кто-нибудь бросит за спиной: воровка! Никто ничего не говорил. Только во время одной из перемен подошла завуч, седая, представительная, положила руку на плечо и отвела в сторону, к окну в закоулке коридора, где никого не было.

— Звонили из милиции. Сказали, чтобы до суда ты посещала занятия.

Завуч помолчала. Некоторое время смотрели, как за окном кружатся в вихре снежинки. Снег пошел такой густой, что противоположную улицу не стало видно. В лицо ей, Ритке, завуч почему-то не смотрела. А Ритке хотелось встретиться с нею взглядом, узнать, что учительница думает о ней и обо всей этой истории. Но завуч сказала только:

— Занимайся. Никто ничего знать не будет.

И ушла, заторопилась туда, где гомонили ребята.

Легко сказать: занимайся! Раскрывала учебник и часами сидела над ним, не видя ни строчки.

Андрей узнает про платье и… Конечно узнает! Может, даже ему сказали уже. Узнает на суде в конце концов. И подумает, что и она, Ритка, такая же. И она могла бы с ними за шапками. А она-то стыдилась своей бедности, боялась поставить его в неловкое положение. Дурочка она дурочка! Подружилась бы лучше с кем-нибудь из мальчишек своего класса. Есть ведь с кем.