Он удивился самому себе. Возбужден, взволнован. И чем? Одним лишь присутствием незнакомой женщины, которая, может быть, через час-другой сойдет на попутной станции, и он никогда больше уже не встретит ее.

— Я показал бы вам эти фиалки, да…

— И покажете, если у вас возникнет такое желание, — усмехнулась попутчица. Она видела его насквозь. Женщины уж всегда так!

Оказывается, проводница рассказала ей ночью, при посадке, что он едет в тот же город, куда направляется и она. Она приняла его приглашение пообедать в ресторане, но, когда заняли столик, предупредила:

— За себя плачу я. — Задержала взгляд на его лице и добавила. — Женщина я одинокая и предпочитаю быть независимой.

— Но почему? Одинокая, — уже осторожно поинтересовался он. — Такая… такая женщина и одинокая. Это, небось, вы уж сами завредничали.

Она подумала над его словами, над чем-то своим и кивнула, соглашаясь:

— Это вы верно, сама.

В углах свежих губ затаилась горчинка. Продолжал еще осторожнее:

— И что же привело вас в наши края, если не секрет?

Спутница так наклонила лицо, что ему стала видна ниточка пробора в ее волосах и тяжелый золотой узел на затылке. Кажется, она прятала от него глаза.

— Нет, не секрет. Я приглашена в ваш оперный театр. Буду петь в нем с нового сезона партии меццо-сопрано.

Он даже охнул изумленно:

— Вы артистка? Никогда бы не подумал!.. Артистка!.. Артисты такие…

— Какие? — рассмеялась она над его растерянностью. — Особые? Злоупотребляют гримом? Он надоедает на сцене. И вообще, когда не привлекаешь к себе внимания, держишься в тени, больше видишь, замечаешь. А для артиста это очень важно… Вон, посмотрите на тот столик, слева. Эта дама, видимо, еще совсем недавно получила возможность тратить много денег. Сколько на ней золота! И кольца, и перстни, серьги, кулон. И в мехах, должно быть, не очень удобно сидеть за обеденным столом.

Ела она мало, почти все осталось на тарелках. Предложил ей к чаю пирожное.

— Нельзя мне пирожное. Толстеть начну. Ничего, шницель у них был вполне приличный, я сыта.

И тут он вспомнил;

— А мы ведь так и не представились еще друг другу!

Назвала себя коротко:

— Дина. Отчества не надо. Как я стала артисткой?.. Давайте вернемся сначала в купе? Запахи тут разные… Будем смотреть в окошко. Вы любите смотреть из окна? Ну, вам часто приходится ездить! А я люблю.

Проводница как раз уже разносила вечерний чай. Попросили у нее по стакану. Потянулся к своему портфелю и достал бутылку рома. Боялся, что Дина откажется, оскорбится, она плеснула рому себе в стакан, правда, самую малость. Попробовала чай.

— Хорошо! Согревает!.. Как вы сказали? Как я стала артисткой? С одной стороны это произошло довольно просто. Я люблю музыку. С другой…

Она задумалась.

За окном все еще тянулись степи Западной Сибири, хотя па них теперь все чаще выбегали белоногие стайки берез. И здесь моросил дождь, по-осеннему мелкий и нудный. Мокли под ним домики блок-постов с поленницами дров, коза на веревке, крутогрудые, ослепительно-белые гуси у серого забора.

У нее были отец и мать и два старших брата. Отец работал медником на заводе, мать телефонисткой. Братья пошли на завод, не доучившись в школе, не терпелось начать взрослую жизнь. Лишних денег в семье, разумеется, не было, но зарабатывали все, кроме нее, младшей, и зарабатывали хорошо. Во всяком случае, ничто не мешало и родителям, и братьям посещать театр и кино, приобретать книги, позволить себе, пусть и небольшое, путешествие. Деньги же в доме тратились, главным образом, на застолья. Не то чтобы так уж конца и пьянствовали, однако и иных интересов не было.

Маленькую Дину одолевали дома тоска и скука. Она и теперь не переносит громкого пьяного говора, бестолковой суеты праздничных дней. Деться ей тогда от них было некуда: дом стоял посреди тесного, набитого людьми городского квартала! Невозможно было отыскать и уголка побыть одному, посидеть спокойно, подумать. О людях, о их поступках, о себе, о жизни. Мать раздражалась: «Ну и глаза у тебя! Чисто рентгеновский аппарат… Мала больно за людьми такое примечать!»

К счастью, однажды мать увезла ее, еще совсем маленькой девочкой, погостить к своей старшей сестре. Муж и сын у тети Насти не вернулись с войны, она так и осталась одна, а свой дом на окраине города сдавала жильцам, оставляя за собой лишь кухню, где она и спала за печкой в теплом уютном закутке с окошком во двор. Дом стоял среди усадьбы, половину которой занимал огород, а другая сплошь заросла малиной, крыжовником и смородиной. Так уж повелось, что квартировали у тети Насти главным образом артисты оперного театра и драмы.

Тетя Настя уговорила мать оставить маленькую Дину у нее на все лето. Дина привязалась к тетке с первой же минуты, как увидела ее. Спать тетя Настя укладывала се на сундуке в своей комнатушке. Поила по утрам топленым молоком с душистым пшеничным калачом, испеченном на поду в русской печи. А играть Дина могла целый день во дворе.

По ее тогдашним представлениям это было целое царство! Во-первых, над двором было небо. Такого неба на ее родной улице она не видела никогда. Здесь оно было высокое, бескрайнее, она захлебывалась от его простора и синевы. Воображала себя легким облачком там, в немыслимой высоте, и ей было так далеко видно оттуда!

Попутчица усмехнулась, прервав свой рассказ:

— Видимо, уже тогда проклюнулся мой характер. Не терплю никаких пут, люблю быть свободной, независимой, люблю побыть наедине с природой.

…Во-вторых, у тети Насти был огород. Дина любила ложиться на землю в междурядьях картофельной ботвы и смотреть так, снизу, на просвеченную солнцем зелень, воображая себя в дебрях непроходимого сказочного леса. Оранжевые граммофончики тыквенных цветков пачкали ей нос пыльцой. Притягивала своей таинственностью укрытая узорчатой листвой огуречная грядка. Хотелось подсмотреть, как растут огурцы: сегодня это крошечный колючий росточек, а дня через два смотришь — уже длинный пупырчатый или гладкий крутобокий, как бочонок, с поросячьим хвостиком, вполне взрослый огурец. Цветов тетя Настя не разводила, только возле замшелых бочек, в которых грелась на солнце вода для поливки, всегда цвели маки. Дина подбирала с земли их опавшие пестрые лепестки и украшала ими свои волосы.

Но больше всего ей нравилось устраиваться в старой беседке между кустами смородины. В эту сторону усадьбы выходили окна комнат, которые занимали жильцы. Створки окон в хорошую погоду, да и в дождь тоже, не закрывались и на ночь. Именно здесь, замерев у некрашеного столба, на котором держалась крыша беседки, увитая шероховатыми листьями хмеля, маленькая Дина, еще едва-едва научившись разбирать буквы, уже выучила монолог Аркашки Несчастливцева из пьесы Островского и арию старой графини из «Пиковой дамы». Кутая в тряпочку свою куклу, она напевала ей не «баю-баюшки-баю», а романс Чайковского «Мы сидели с тобой у заснувшей реки…»

Уже тогда, неосознанно, она открыла для себя в музыке огромный, ни с чем несравнимый по богатству мыслей и чувств мир. И еще она поняла: артисты такие же люди, как и все. И не такие уж красивые, какими они кажутся со сцены. Те, что жили у тети Насти, были не так уж и молоды, а тогда и вовсе казались ей старыми. Больше того, мужчины, как и отец, пили водку, женщины, совсем как ее мать, любили посудачить. Они готовили себе еду, стирали, ссорились, плакали. И в то же время, — она еще не понимала, чувствовала, они жили особой, нс такой жизнью, какой жили другие, остальные люди… Волновало даже их молчаливое присутствие, тянулась к ним, и в самом деле каждый раз находила в их обществе что-то новое для себя, необычное.

Возвращение домой сразу же лишало всего этого. С каждой поездкой к тете Насте родной дом становился все более чужим. В нем ничто не изменялось к лучшему. Напротив. Братья привели в дом жен, в комнатах стало еще меньше тишины и простора, весь день не умолкали крикливые женские голоса, плач неухоженных младенцев, отец и братья пили все больше.