Лицо собеседницы неуловимо, на глазах, изменилось, будто отвердело, темные брови круто сошлись над переносицей, глаза холодно блеснули. Даже в полноватых добрых губах появилось что-то надменное. Видимо, собираясь с мыслями, Дина оглядела столики, а он успел подумать: «Ого, вот ты, оказывается, какая!» Голос Дины прозвучал отчужденно и холодно:

— Зачем вы это? Зачем вы все испортили? Ведь было так хорошо!

— И вам?.. Вам тоже было хорошо? — у него все ожило внутри. — Простите вы меня! Я не хотел сказать вам ничего пошлого. Мне интересно с вами. Помните, да, вы-то, конечно, помните! В юности так бывает: говоришь и не можешь наговориться. Надо этим дорожить. Что вот мы встретились и нам так хорошо вместе. Такое ведь не часто случается. Или… у вас часто? При вашем обаянии…

— Не надо, Алексей Иванович, а? — опечаленно попросила женщина. — Если вы действительно испытываете ко мне добрые чувства. Не так уж я избалована.

— Хорошо, не буду. Только… не прогоняйте меня! И потом, когда мы приедем, мы ведь будем встречаться? Иногда хотя бы.

— Отчего же и не встретиться? — ее голос прозвучал так естественно, что было ясно: никакого иного смысла она в свои слова не вкладывает. Спросил себя: «Неужели уж за несколько часов эта женщина стала ему настолько дорога и необходима? Выходит, что так».

И он действительно тосковал первые дни по возвращении командировки. Будто, попрощавшись с Диной на вокзале, что-то потерял. Но как раз вскоре после возвращения из командировки, в сентябре он принял ПТУ, и все остальное на какое-то время совершенно отдалилось от него. Дина позвонила, он обрадовался, пообещал выбраться к ней и… закрутился. Ведь с утра до поздней ночи в училище.

В его теперешней жизни такое явление, как Дина, — праздник. А много ли праздников может позволить себе человек? И вообще, может, он просто-напросто отяжелел, обленился? Добраться бы вечером до своей тахты с газетами, больше его уже ни на что и не остается?

И не о Дине бы ему думать, а о том, где достать для училища людей? Разогнать-то он их разогнал, а где взять других, лучше? Уже сколько раз наведывался к начальнику профтехобразования, тот только руками разводит. Пойти к Решетникову? Не откажет, столько лет почти одну лямку тянули.

А главное, может, в состоянии. Человечков бы двух-трех хотя бы. Мастеров или воспитателей, учителей. Помоложе, поэнергичнее.

Еду в изолятор обычно приносил кто-нибудь из дежурных. На второй день заявилась Зойка. Сначала просунула в дверь руки с судками, потом показалась голова. Зойка плечом прикрыла за собой дверь и зашептала:

— Сегодня Пшенкиной очередь дежурить. Я вызвалась за нее. Чтобы к тебе. Так не пускают. Врачиха сказала: полный покой.

Зойка расставила на табуретке судки, сбегала еще за чайником. Уселась на постель, сложила маленькие руки на коленях.

— Ка-а-а-ак ты ее!.. И не страшно было? Чего мы не вступились? Ага, попробуй-ка, сунься! Телушечка потом…

— А если бы они меня поколотили?

Зойка передернула плечами.

— Че поделаешь? Приходится терпеть.

— А я не хочу, ясно?

— Ой, да ты ешь, пожалуйста! — испугалась Зойка, — Чего уж теперь об этом? Ешь, не волнуйся. Ну ее, эту Телушечку!.. Знаешь, завтра Лаврентьевна дежурит, я у нее выпрошусь к тебе на весь вечер. Да ты ешь! — снова напомнила Зойка, а сама продолжала:

— У нас в группе считают: давно надо было поставить Богуславскую на место. А я говорю: «Где вы раньше были? После драки кулаками махать все горазды». Ох, ну ешь же ты! Директор специально приходил на кухню, кормите, говорит, се лучше, ослабленная она очень. Ага, так и сказал!

Директор навестил ее на следующий день, по-видимому, уже закончив все свои дела. День клонился к вечеру, сосны за прутьями зарешеченного окна вроде бы столпились теснее. Долго смотрела на них, потом отвернула край колючего одеяла и легла в постель. Забросила руки за голову.

Директор приоткрыл дверь.

— Не спишь? Что-то темновато у тебя.

Опустился на единственный стул у стены, помолчал.

— Голова болит?.. Уколы тебе делают?.. Как ты дошла до жизни такой, что со стульев падаешь? Тебя врачи когда-нибудь смотрели? Болела много?

Отвечала «да», «нет». Говорить подробнее не было никакого желания. Он понял, поднялся.

— Поправляйся. О Богуславской не думай. Не бойся ее. Она за свое ответит. Ешь, спи.

У двери постоял еще, большой, кажется, очень усталый.

— Читать тебе, наверное, пока не разрешат… Знаешь, я тебе транзистор принесу. Будешь слушать последние известия, концерты. Музыку-то любишь? Не любишь? И песни эстрадные, Эдиту Пьеху — тоже?

Шагнул обратно, озадаченный, кажется, даже огорченный. Транзистор! Люди всегда так: бросят бродячей кошке кожуру от колбасы и думают, что облагодетельствовали весь мир!.. Не нужны ей никакие подачки! Директору теперь, конечно, нагоняй дадут. За ЧП, которое они, Ритка и Богуславская, учинили. Вот он и старается.

— Значит, не нужен транзистор? Ну, что ж…

Директор притворил дверь за собой бесшумно и плотно. Будто закупорил ее в этом изоляторе.

Зря она ему нахамила. Зойка говорит, он дядька ничего. Повыгонял из училища хапуг, навел чистоту, порядок. И чего он пошел на такую работу? Она, Ритка, ни за что бы не пошла! Возиться с такими, как Телушечка? Лучше камни грузить!

Музыку она, может, и послушала бы. Читать не хочется. Чего ей чужая жизнь, другие люди? Хватает своего… Да и неправды много в книжках. Люди совсем не такие, какими себя выставляют. Это раньше она, дуреха, всему верила, восхищалась.

В эти же дни к ней зашла Нэля Иванова, комсорг. Сунула нод подушку граммов двести конфет «Белочка» в целлофановом мешочке. Плотно уселась на стуле, взбила на лбу челку, огляделась, вздохнула. Она явно не знала, что сказать Наконец, нашлась:

— Они же тебя предупреждали? Ну, Богуславская. Заставляли мыть? А ты почему не пожаловалась? Не сказала? Ну кому, кому!

Круглое Нэлино лицо пошло пятнами. Ей, видимо, досталось за случившееся, но она и понятия не имела, что она должна теперь делать, предпринять. И сердилась на Ритку. Напомнила Нэле:

— Она же всех заставляет за себя работать, Богуславская. И все об этом знают.

— Ну, не все. И не всех она заставляет, — авторитетно возразила Нэля. — Это уж ты зря.

И тут на Ритку навалилась скука. Дремучая, непреодолимая. Закрыла глаза. Нэля подождала минуту-другую и поднялась, направилась к дверям на цыпочках. Там она с таким облегчением вздохнула, что Ритка расхохоталась. Нэля открыла было снова за собой дверь, глаза у нее испуганно округлились, но у нее хватило ума не вернуться.

Вечером вездесущая Зойка рассказала: комсоргом Нэлю избрали главным образом потому, что Иванова хорошо училась и никогда не навлекала на себя никаких нареканий ни со стороны мастеров, ни от учителей. Зато энергии, огонька комсоргу явно недоставало.

В изолятор Нэля больше не заглядывала. Правда, однажды прислала с Зойкой книгу «Как закалялась сталь». Она, Ритка, тогда удивилась:

— Зачем? Да я эту книжку уже на десять рядов перечитала.

— Я и то думаю, — уныло согласилась Зойка. Ей было неловко за Нэлю, добавила задумчиво:

— Наверное, чтобы дух поднять. А, да ну ее, эту Нэлю! Не обращай внимания. Мы вот тебе, все девчонки, багульнику принесли. Слышишь, пахнет? Колесникова даже вазу свою не пожалела. В банке, говорит, некрасиво.

Зойка развернула газету, и комнату сразу заполнил знакомый смолистый аромат. Потрогала коричневые веточки, с трудом проглотила комок в горле, и все же голос прозвучал хрипло:

— Кто это — вы? Девчонки? Какие?

— Ну, все! — шмыгнула носом Зойка. — Наша группа. Ага, специально ходили, чтобы свежий… Он расцветет. Только воду надо менять…

Фельдшерица Виктория Викторовна была тучная, неразворотливая. Она все время жаловалась на плохое здоровье и очень сердилась, когда в группах кто-нибудь заболевал… В изолятор, сделать Ритке уколы, она входила хмурая, недовольная.