А Ирина Петровна стала молчалива. Сначала Иван Николаевич думал: потому, что нет сил. Но силы у нее заметно прибавлялись с каждым днем. Прошла синева под глазами, побелело, избавилось от желтизны лицо, осунулось только, опала девичья округлость щек. А молчаливость не проходила. И Иван Николаевич делал вид, что не замечает этой молчаливости, не торопил жену.

Уходили они от нее обычно в семь, когда сестры начинали разносить по палатам ужин.

Однажды, ставя перед нею тарелку подернувшейся пленкой манной каши, сестра заметила:

— Это ваша дочь? Такая взрослая! И муж у вас хороший. Заботится все. Счастливая вы!

«Счастливая», — повторила про себя слова сестры Ирина Петровна, не замечая, что ужин стынет. Конечно, счастливая!.. А ведь чуть было не проворонила и мужа, и дочь.

Особенно одолевали мысли по ночам. Лежала, прислушиваясь к шорохам и звукам, вглядывалась в прозрачный сумрак палаты. Иногда прикрывала глаза полотенцем, пытаясь заснуть.

Было стыдно. Перед мужем. Другие, она знала, ни о чем не догадываются. А он почувствовал. Может быть, раньше ее самой все понял. И не одернул. Дал ей волю решать самой. А она…

Порой охватывало желание рассказать Ивану Николаевичу все, признаться во всех чувствах, в которых она разобралась только теперь. Ведь у нее, в сущности, получилось совсем, как в песне Ларисы: «Сладкою речью сердце сгубил он…» Выходит, не случись с нею этой беды! — нападения грабителей, она поддалась бы чарам Ромашова, труса и позера.

Отчего же, отчего она оказалась такой слепой, такой… Выходит, она просто-напросто дурная женщина? Ведь ей нравилось, да, да, нравилось, когда Ромашов оказывал ей знаки внимания, говорил комплименты, стихи…

А все это, наверное, оттого, что она совсем отбилась от дома, от семьи. Надо поговорить с главрежем, неплохо бы ей иметь в каждом спектакле дублершу. Вот она теперь лежит тут, в больнице, а у них вся работа стала. В театрах же всегда два состава. И это даже интереснее. Зритель будет иметь возможность сравнить игру тех и других исполнителей… А главное, она будет больше бывать дома. Не потому, что должна, ей теперь хочется этого.

…В этот день Ивана Николаевича пропустили к ней ненадолго. У него началась вторая смена, и он пришел в неурочное время. И почти все эти несколько минут промолчали. Уже собираясь уходить, он заметил:

— Жалко, что тебе не разрешают читать. Время, наверное, долго тянется?

— Ничего, — задумчиво и без всякого огорчения отозвалась Ирина Петровна — Ничего! Я лежу и думаю. Мне о многом надо подумать. Глупая я у тебя еще. Глупее Катьки. Вот ее ты правильно воспитываешь!

Иван Николаевич усмехнулся:

— Вчера парень к ней пришел. Познакомила. Пошел звать их ужинать, они в шахматы режутся. Пока шахматы… Вот ты говоришь… а я боюсь за нее. За всех них боюсь. Как почитаешь газеты…

Тут он спохватился, что затеял разговор не для больницы, и заторопился.

— Ты ешь получше. Там, в кастрюльке, куриный бульон. А вечером Катерина компот принесет.

— А я вернусь из больницы, — мечтательно и как-то открыто, впервые за время болезни, проговорила Ирина Петровна, — и закачу рыбный пирог. Ваш любимый.

Муж скупо улыбнулся.

— Уж скорее бы!.. Поскорее бы ты отсюда выбиралась!

И тут Ирина Петровна приподнялась на локте, вгляделась мужу в лицо большими детскими глазами.

— Ваня, ты люби меня… Я знаю, ты любишь. Но… ты такой сдержанный… все молча. А я… а мне… конечно, я дурочка.

Он положил руку на голову жены, перебрал спутанные пряди мягких волос.

— Не надо. Ты права. Толстокожий мы народ, мужики.

Он уже закрыл за собой дверь, Ирина Петровна, все еще глядя мужу вслед, спросила себя: «Господи, неужели обязательно нужно, чтобы тебя хорошенько трахнули по голове? И только тогда ты начнешь что-нибудь понимать?»

Концерт должен был состояться в субботу. На исходе был уже четверг, а кофточки у нее все еще не было. В пятницу утром, вместо того, чтобы отправиться в школу, села в автобус и уехала в поселок лесозавода. За этим поселком, на его окраине, рассказывала одна женщина, открыли великолепный универмаг и в нем отдел промышленных товаров, а в этом отделе чего только нет!

Для того чтобы добраться до этого магазина, понадобилось около двух часов. Готовых вещей в нем, действительно, было навалом, но подходящей кофточки Ритка все же так и не высмотрела. Да если бы кофточка и оказалась, еще неизвестно, сколько бы она стоила. В кармане же было всего шесть рублей. И то чужих. Ритка одолжила их у одной одноклассницы, та копила себе на туфли.

Машинально прошла в детский отдел и тут, среди тесно уставленных вешалок с бумазейными, ситцевыми и шерстяными платьями и халатами от совсем крошечных до почти взрослых размеров ей в глаза сразу бросилось оно: чудесный, небесно-голубой креп с белой машинной вышивкой на груди и по рукавам. Ритка протиснулась среди вешалок ближе, посмотреть на ярлык. На нем было написано: размер 42, рост 3, цена 38 руб.

Сердце заколотилось где-то в горле. Это была вещь что надо! Иметь такое платье — не понадобится и кофточки. Тем более, что и юбка у нее не очень….

Покупателей в отделе было немного: толстуха в шубе присматривалась к детским халатикам. Возле кассы семья: папа, мама и дочка лет четырех примеряли шерстяное платьице с плиссированной юбкой. Девочка щебетала на весь магазин, беленькая, кудрявая, похожая на одуванчик, папа с мамой, кажется, ссорились, доказывая что-то друг другу. Кассирша и две продавщицы, словно подсолнухи — к солнцу, обернулись к ним, заинтересованно прислушивались к их спору.

Голубое платье висело в конце, почти у самой стеклянной витрины. Если кто увидит с улицы… Но откуда кто знает, заплатила за него Ритка или нет? Главное, сунуть платье под пальто, так, чтобы оно не выскользнуло. И затолкать от него вешалку под другое. Чтобы не бросилась продавщице в глаза…

Решение это пришло внезапно, подстегнутое злой мыслью: а что ей делать, если у нее нет денег? Должна же она в чем-то пойти в театр?

Застегивая пуговицу на пальто, вернулась к середине зала, откуда вешалки начинались. Еще хватило сил сказать одной из продавщиц:

— А белых кофточек у вас нету? Водолазку бы…

— Водолазки бывают редко, — машинально отозвалась продавщица, увлеченная спором родителей маленькой покупательницы. И добавила отцу девочки:

— Ваша супруга права: длинная юбка некрасиво.

Из магазина Ритка заставила себя выйти спокойно, за углом прибавила шаг. Но до остановки автобуса она бы не добралась. Нужно было где-то отсидеться сначала, прийти в себя. Хорошо еще поселок лесозавода состоял главным образом из частных домов с усадьбами и палисадниками. Поплутала по переулкам и шлепнулась на одно из бревен, сваленных у забора: ноги стали совсем как ватные. Нет, больше на такое она не пойдет! В тысячу раз легче мыть полы. За месяц все равно сорок рублей заработаешь.

Шелк платья хрустел под пальто, но не хотелось даже притягиваться к нему, так она устала. В переулке было пусто, снег здесь был белее, чем в городе, неподалеку за забором звенели ребячьи голоса, тут же дремотно притихли сосны: на темной хвое ни клочка снега. Сухой он, сдуло ветром.

Тихо как! Вернее, спокойно. Никто не гонится за ней, не кричит: держите, украла!

Продавщицы, конечно, хватятся платья. Что им за это будет? Высчитают из зарплаты. Оклад у них, кажется, не очень-то… Обидно им, конечно, будет. Ну, а ей, Ритке, разве не обидно? Она должна всех жалеть, но почему ее никто не жалеет?

Сидела и отколупывала ногтями кору с бревна до тех пор, пока не унялось сердце и не продрогла. Тогда встала и поплелась к автобусной остановке.

Матери еще не было с работы. Отец второй день поднимался рано и уходил куда-то в рабочей одежде. Вероятно, нашел очередную «халтуру».

Забросила крючок на двери и примерила платье. Оно оказалось тютелька в тютельку, будто и было сшито специально для нее. Его нежная голубизна очень шла к ее серо-синим глазам, к белому золоту волос. Показалась себе в нем очень хрупкой, почти бесплотной. Белая ажурная вышивка очень украшала платье. Его действительно только и надевать, что в театр.