Они и доставили ее в больницу.
Иван Николаевич весь истомился, пока откуда-то сверху спустился врач, молодой мужчина с бутафорской бородкой: она очень не шла к его розовому мальчишескому лицу. Сначала он вынул папиросу, но не закурил, только подкинул на руке зажигалку.
— Жива. И даже не порезана и не избита. Неудачно упала: затылком. Небольшое сотрясение мозга. В сознании, да. Но полежать придется… Днем вас к ней пропустят. А сейчас нет, нельзя.
Иван Николаевич вспомнил: Катя там одна. Поднимается она по утрам всегда сама. Как раз, когда они с Ириной уже выходят из дому. Если домой сейчас не придет и он, что она подумает?
Врач прав: лучше дождаться утра. Возможно, Ирина уже и заснула. Теперь ей сделали все, что нужно.
Ложиться спать уже не стал. Пристроился на своем обычном месте в кухне между столом и шкафом. Разложил перед собой книги, но не читалось.
В начале восьмого в ванную сонно прошлепала Катя. По-настоящему она просыпалась только уже за столом. Чтобы скоротать время, он приготовил ей на этот раз настоящий завтрак: творожные биточки со сметаной, сварил кофе.
В кухню Катя вошла с глянцево-розовым от умывания лицом, похлопала ресницами.
— Па, а почему ты сегодня не на работе?
Промычал дочери в ответ что-то неопределенное и только, когда она очистила тарелку с биточками и взяла в руки свою синюю чашку с кофе, сказал:
— Ты знаешь, мать-то у нас сегодня дома не ночевала. Неудачная у нее получилась генеральная. Шапку с нее сняли. Когда возвращалась, да… Нет, не избили, не поранили, но несколько дней в больнице пролежит.
По розовому Катиному лицу пошли белые пятна. Она вскочила со стула, кофе плеснулось из чашки на стол.
— Я с тобой… В школу потом. Мне надо увидеть ее, понимаешь?
Иван Николаевич успокаивающе прижал дочь к себе, потерся щекой о круглую темно-русую головку…
Врач, все тот же, с бородкой, видимо, еще не сдал дежурства, оглядел их лица и сказал грубовато:
— Так и быть, поднимитесь. Но чтобы через пять минут в палате и духу вашего не было. Вот-вот обход.
Ирина Петровна лежала в двухместной палате. На второй койке глубоко утопало в подушках испитое старушечье лицо.
Она не подняла глаз и при их появлении. Катя в отчаянии перевела взгляд на отца.
— Уснула, — вполголоса объяснила сестра и покосилась на школьную Катину форму. — Ступай-ка ты сейчас лучше в школу. Придешь после четырех. Пропустят… И она пока поспит.
Иван Николаевич решил остаться. В холле попрощались с Катей, направился было к телефону позвонить в цех, и увидел в дверях приемного покоя старого режиссера из Дома культуры.
— Ну, что там? Как? — встревоженно начал старик.
…К жене Иван Николаевич пробился уже после четырех, чуть-чуть опередив Катю. Ирина Петровна заметила его еще в дверях, он сразу понял: она ждала. Прикусила опаленные до корочки губы.
— Вот как я вас порадовала!
Торопливо отвел от ее взгляда глаза.
— Это все я… Угораздило меня с этой шапкой!
Ничего, — Ирина Петровна мятущимся движением поправила голову на подушке. Волосы на белом полотне казались совсем черными. — Ничего… Отлежусь. Говорят, все, что ни делается, все к лучшему.
Он уловил тот потайной смысл ее слов, что-то дрогнуло в груди. Иван Петрович только теперь понял, как он исстрадался в последнее время. Молча опустил ладонь на руку жены. Он не знал, не мог знать, какими словами отозвалась о себе в эту минуту Ирина Петровна. «И ты из того же мира, — произнесла она про себя, — из мира Кнуровых…»
И тут вошла Катя. Еще с порога нетерпеливо вгляделась в лицо матери большими испуганными глазами. Осторожно прикоснулась губами к щеке.
— Страшно было? Когда они подошли? Ты ничего не поняла сперва?
— Хватит об этом, — попросил Иван Николаевич. — Впредь нам наука: не ходить по задворкам.
— Я никогда не боялась, — это было правдой, и Ирина Петровна открыто встретила взгляд мужа. — Даже любила ходить одна. Пока идешь, все обдумаешь…
Ромашов в больницу не поступил: Ирина Петровна несколько раз справлялась об этом у сестер, не называя его фамилии.
О нем сообщил работник милиции, не тот, что доставил ее в больницу, а другой, помоложе. Пришел сразу же после обхода врачей и записал с ее слов все подробно. Добавил:
— Да вы не беспокойтесь о том инженере, что провожал вас. С ним все в порядке. Они даже не сняли с него ничего. Дали по шее и посоветовали убираться восвояси. Что он и сделал… Нет, в больницу он не обращался. У него ведь жена врач. Говорит, сделала все необходимое.
«Но ведь ее не было дома, она была на дежурстве!» — чуть было не вырвалось у Ирины Петровны. Сдержалась вовремя, добавила:
— Он, наверное, вернулся туда, где нас остановили, а машинист уже подобрал меня.
— Да да, что-то вроде этого он и показал, подтвердил работник милиции. Он держался официально-строго, подтянутый, даже щеголеватый. — Поправляйтесь, а мы разыщем их, этих «соболятников».
…Он все же пришел навестить ее, Ромашов. Вскоре после того, как к ней стали пропускать посторонних. Не с теми, что из Дома культуры ввалились к ней целой гурьбой, чуть ли всей труппой, и очень рассердили дежурную сестру. И не с цеховыми, которые приходили по двое. Зашел один и в то время, когда обычно в палату не пропускали: после ужина. Сумел найти подход к сестре в приемном покое. Положил на застиранный больничный пододеяльник два белых калла в целлофане, потянулся губами к ручке.
Убрала руку.
Ромашов искоса бросил взгляд на вторую койку. Больная ней почти все время не то спала, не то была в забытьи. Инженер оглядел восковой старушечий профиль и вздохнул:
— Я так и знал… А что я мог? Вы видели, успели заметить? Они приставили мне к груди нож.
Ирина Петровна забыла, что ей запрещено отрывать голову от подушки, приподнялась на локте.
— Ведь мы же с вами здоровые, молодые еще, мы могли бы дать им бой.
Ромашов снисходительно улыбнулся.
— Безоружные-то? Они же, знаете, с чем ходят?
— Ну хоть бы в милицию позвонили, — Ирина Петровна почувствовала, как от резкого движения ее всю прошибло потом, опустилась на подушку. — Ведь я бы замерзла там, в сугробе, если бы не этот железнодорожник.
Ромашов опять оглянулся на соседнюю койку, прижал к груди белые женственные руки.
— Я не знал… не посмел, не посоветовавшись с вами… разглашать, что мы ушли вдвоем. У вас все-таки семья.
— Эх вы, герой-любовник!.. Ну, и зачем вы пожаловали?
— То есть как? — Ромашов опешил. — Все же приходят. Беспокоятся.
— Все. Но не вы. Вы не беспокоитесь. Вам следовало бы побеспокоиться пораньше. Когда я лежала там, на снегу… Хотя… Вы же Паратов! Не только на сцене. По-другому вы поступить не могли.
Ромашов все же присел возле койки на краешек табурета, спрятал, как женщина, руки в коленях. Это его поза рассмешила Ирину Петровну.
— Собственно, вы правы. Упрекать мне надо только себя. Что не разглядела, не поняла вас раньше.
Он ушел, не скрывая своей обиды, томный и молчаливый, и больше не появлялся.
Муж и дочь приходили проведывать ее после шести. Вернувшись с работы, Иван Николаевич готовил что-нибудь вкусное, Катя укладывала кастрюльки и баночки в сумку. Ирина Петровна знала, что они придут, и все же волновалась, ждала, каждый раз. Они видели, как начинали сиять ее глаза при их появлении в дверях палаты.
Ей не разрешали даже садиться в постели. Поэтому Катя тотчас же принималась наводить порядок в ее тумбочке, собирала чашки, ложки и уносила их мыть. Иван Николаевич пристраивался на белом табурете в ногах постели и расспрашивал о говорят врачи, рассказывал заводские новости.
Темно-русые волосы жены были совсем по-девичьи рассыпаны по подушке, и это напоминало Ивану Николаевичу время рождения дочери. Ирина Петровна тогда тоже что-то залежалась в роддоме, и он разговаривал с нею через раскрытое окно палаты. Его переполняли тогда чувство нежности к жене и боль, тревога за нее. Теперь было больше жалости. А нежность? Не то чтобы нежности не было совсем. Он, кажется, просто не позволял ей давать о себе знать.