И все-таки Ритка обрадовалась, когда они с Андреем снова оставили Валерку с Аидой в «берлоге» и вышли во двор. Ритка сама нашла руку Андрея. Он так стиснул ее ладошку, что хрустнули кости, голос прозвучал незнакомо, словно бы осел.

— Так, значит, в субботу!.. В субботу мы идем на концерт. Что, довольна? Да, поскорее бы прошли эти дни!.. Встретимся ли еще до субботы? Не знаю. Не могу сказать. Я тебе позвоню. В школу. А что тут особенного? Скажу: отец вызывает… А сейчас нельзя договориться? Понимаешь, тут одна халтура подвернулась, наверное, все вечера будут заняты.

«С долгами хочет расплатиться», — решила Ритка. Что ж, такое ей было понятно. Так и не поделилась с Андреем своими мыслями о хозяйке «берлоги», своим недоумением: зачем Андрею эта «берлога»? У него, видимо, есть основания… И вообще, лучше спросить в другой раз…

На всякий случай договорились о встрече в субботу возле театра в половине седьмого.

На этот раз Андрей только посадил ее в трамвай, а сам заторопился домой. В глубине души Ритка была разочарована. Хотелось побыть с Андреем как можно дольше. Она опять так и не рассказала ему о Катиной итальянской песне, не расспросила, понравился ли ему снег. И вообще поговорить надо было о многом. Вот как говорили они всегда с Катей… Андрей больше молчит. Такой уж у него характер.

…Слова Андрея, между тем, о его занятости по вечерам соответствовали действительности. Вот уже вторую неделю они с Валеркой ломали голову над тем, как приспособиться «зашибать деньгу».

Самостоятельное жилье, оказывается, требовало прорву расходов. Хозяйка не упускала случая содрать с них лишний рубль. Правда, за побелку и уборку она согласилась подождать, зато дрова потребовала немедля. Кроме того, они должны были оплачивать еще и электроэнергию. Собственно, делать это должен был главным образом Андрей. Ведь затея с «берлогой» принадлежала ему. Короче, он влез в долги почти на всю зарплату. А нужно было еще что-то «кусать». Да и без бутылки становилось скучновато.

Уезжая в санаторий, мать оставила ему всего лишь три десятки, заметив:

— На столовую тебе хватит зарплаты. Да и сам приготовить кое-что сможешь. В холодильнике мясо, рыба. В серванте тушенка, варенье.

Голодать ему, разумеется, пока не приходилось, но ведь сказано же: «Не хлебом единым сыт человек». Вот-вот опять подойдет срок платить за «берлогу», хозяйка уже напомнила, что берет вперед за месяц. Так что будь готов!

Все эти проблемы злили Андрея. Он предпочитал душевный комфорт. Во всяком случае, ему было не до высоких материй, о которых любила рассуждать Ритка. Он вообще не любил болтать, а был, что называется, человеком дела.

Валерка же, олух, обрадовался, что у них теперь есть пристанище, и не очень-то вникал в заботы. Но ничего, небось, не отвертится, придется и ему внести свою долю. Только вот что бы такое придумать, раздобыть бы какую-нибудь непыльную работенку сотняшки на две! Тогда бы они сразу спихнули с себя всю эту мороку с долгами. А там можно будет и отдохнуть.

Ничего путного в голову не приходило, под руку не подвертывалось. Он озлился до такой степени, что вот и Ритку даже не поехал проводить. Сказал себе успокаивающе: «Ничего, она теперь уже и так ручная!»

Довольно он с ней повозился! С Томкой все было гораздо проще. Может, потому она так быстро и надоела? Ритка другая. С ней порой не знаешь, что и сказать. Смехота да и только! Он уж и ручки ей целует, и домой провожает. Все чин чином как положено влюбленному. А если признаться, надоела уже эта комедь! Пора кончать. Вот только бы деньжатами разжиться…

А на следующий день к концу смены к проходной завода неожиданно заявилась Томка. Попросила Валерку:

— Ты иди. Нам с Андреем поговорить надо.

Этого еще только не хватало! Он быстро и решительно направился в свою сторону. Томка тоже прибавила шаг, чувствовал позади ее тяжелое дыхание. Возле белеющего в сумраке забора заводского склада остановился. Томка чуть не ткнулась от неожиданности в спину ему лицом.

— Ну, чего тебе? Чего притащилась?

— Ты не приходишь и не приходишь, — плачущим голосом начала Томка. — И на скачках тебя не бывает.

Так между ними назывались танцы в клубе железнодорожников.

— Я каждый вечер хожу. Мать ругается. А тебя все нет. Я думала, ты заболел.

— Вот еще! С чего это? Работаю, как видишь! И по вечерам, да. Сверхурочно. И потом, мы с Валеркой тут еще одну халтуру подрядились сделать.

— Мог бы дать знать, — уже виновато хлюпнула носом Томка.

Андрей вспомнил о Ритке, подумал с досадой: «Пока за ней ходишь, попостничаешь… И вообще, одно другому не мешает».

Поинтересовался уже деловито:

— Мать где? Вечерний университет у нее сегодня? Так чего же ты тянешь? Время только зря идет.

И первым шагнул в сторону Томкиного дома.

В этот вечер Ирина Петровна играла на репетиции так, что главреж поднялся из пустого темного зала, откуда он просматривал сыгранный акт, и подошел к ней.

— Ну вот, а вы говорили… Получилось, как видите. Всегда получается, если постараешься.

«Постараешься…» Если б милейший Август Робертович знал, какой ценой достался ей этот путь к душе героини пьесы! С трудом улыбнулась старику. Радость от его похвалы пришла позднее, а тогда не испытывала ничего, кроме усталости.

Члены драмкружка ликовали: главреж назначил генеральную на две недели раньше намеченного срока. Намерен выпустить спектакль к Новому году.

Ирину Петровну теребили, о чем-то спрашивали, что-то говорили ей, отвечала односложно, машинально, торопясь снять с себя грим и переодеться. Вышла через служебный ход, чтобы никто не подвернулся в попутчики.

Была уже настоящая зимняя ночь с колючими звездами в: черных провалах неба, но на улицах было еще оживленно, скрипел под торопливыми шагами снег, где-то радостно рассмеялась девушка. На углу остановились двое парней, оба рослые, один тоненький, другой пошире в плечах, раскурили по папиросе и проводили ее, Ирину Петровну, цепким взглядом. Отметила машинально, про себя: «Не знают, чем заняться, куда себя девать».

Морозный воздух холодил лицо, но голова в собольей шапочке не мерзла. Эту шапочку ей подарил муж. Отказался из-за нее от поездки на юг и скоротал свой отпуск на заводской туристической базе.

Ирина Петровна пыталась было тогда спорить с ним. Муж сказал:

— Сейчас это модно, соболь. И тебе хочется, я знаю… Так что не шуми. А отдохну я и на Щучьем неплохо.

Иван Николаевич знает ее, Ирину Петровну, кажется, лучше ее самой. Вот почему она и на репетиции любила таскать его с собой. Даже и в самом удачно сыгранном ею куске, в той или иной роли он умел найти что подсказать ей. Она сначала никак не могла к этому привыкнуть. Ведь те, кто ставил спектакль и участвовал в нем, уж во всяком случае понимали побольше его. Однажды она попыталась выпытать у мужа его «секрет».

Иван Николаевич усмехнулся.

— Секрета никакого нет. Просто я иду от достоверности. От правды жизни, как принято говорить. Не от той житейской, что в чужом глазу соринку разглядит. Та для театра мелковата. От правды характера, логики его развития.

Его мнение было как совесть, от которой никуда не уйти. Поэтому в глубине души всегда побаивалась отзыва мужа и в то же время ждала его. Мнение Ивана Николаевича помогало, стало необходимым, хотя порой от его слов в горле вставал комок. Он потом проходил, этот комок, зато начинала работать мысль, помогая взглянуть на сыгранное другими глазами. И от этих мыслей крутилась по ночам в постели, хваталась за книги, за одну, другую…

В последнее время стала подавать свой голос и дочь. Она была не так осторожна в выражениях, могла брякнуть напрямик:

— Ну уж тут ты, маманя, зря слезу в голосе пущаешь…

Или что-нибудь в этом роде.

Во всяком случае, в глубине души она, Ирина Петровна, боялась суда этих двух людей — мужа и дочери больше, чем рецензии на спектакль в заводской многотиражке. Они переживали за нее, им было очень дорого, более того, очень важно, чтобы она сыграла хорошо. Поэтому и мнение их было самым взыскательным, самым строгим…