А теперь… Ирина Петровна и сама затруднялась объяснить это себе, она вдруг поняла, что ей не хочется, чтобы муж и дочь присутствовали на генеральной. И совсем не потому, что на этот раз она испугалась их суда над ее исполнением роли Ларисы. Теперь, после этой репетиции, она убеждена: роль у нее получилась…
Не хотелось уже одних общих сборов в Дом культуры, присутствия Ивана Николаевича и Кати в полупустом зале среди тех, кто присутствовал там по долгу службы и товарищеских побуждений. И обычного возвращения домой втроем, того особого возвращения с чувством облегчения и успокоенности, тихого усталого разговора, когда понимаешь друг друга с полуслова.
На этот раз всего этого не хотелось. Не хотелось и только!
Не хотелось и думать: отчего бы это? Но не думать она не могла. Так пришло раздражение. На мужа, на дочь. И раздражение, и чувство неприязни к ним. Хотя бы уже за то, что она, Ирина Петровна, была не права по отношению к ним. Они-то ведь совсем не виноваты в том, что роль Ларисы досталась ей так тяжело.
И все же… ее все чаще в последнее время охватывает чувство, что семья обременяет ее, тяготит, мешает ей развернуться, что ли.
Она должна всегда помнить, что муж и дочь ждут ее по вечерам, а по субботам и воскресеньям она и вовсе целыми днями Должна быть с ними. В то время как…
«Что как? — спросила Ирина Петровна себя, запнувшись на этой мысли. — Что как? Что бы ты делала, куда отправилась бы, если бы была одна? Была свободна. И усмехнулась сама себе: уж во всяком случае не стала бы возиться с кастрюльками и стиркой».
Будто снова вернулась юность. Сердце томило что-то, хотелось чего-то яркого, необычного. Красивого. Все будничное, привычное раздражало. Наверное, поэтому ей теперь уже хотелось, чтобы Ромашов провожал ее с репетиций. С ним по крайней мере можно поговорить не только о выработке и нормах, Ромашов мог даже спеть несильным, но приятным тенором: «Сердце красавиц…» И потом, Ромашов много ездил, повидал, даже учился в актерской студии. Ему есть что рассказать…
День генеральной репетиции приближался, а Ирина Петровна все еще не могла решить, как ей быть. И вдруг все разрешилось само собой.
Утром, когда они были уже совсем готовы к выходу, а Катя торопливо допивала на кухне свою чашку какао, Иван Николаевич спросил:
— У вас ведь завтра генеральная? Жаль. На этот раз мне, видимо, не придется пойти. Просят подежурить в парткабинете.
Это было так неожиданно и так отвечало ее, Ирины Петровны, настроению, что она далее растерялась:
— В парткабинете? А что, обязательно должен ты?
— И очередь моя, и Афонин, — он мог меня подменить, — свалился что-то. Грипп, вероятно.
Лица мужа Ирина Петровна нс видела. Выставив ногу в дверь прихожей и наклонившись, Иван Николаевич протирал суконкой ботинок. Сказала, сама заметив, как ненатурально звучит голос:
— Что ж, придется нам с Катериной вдвоем…
— А я тоже не иду, — крикнула из кухни Катя. — У меня тоже мероприятие. Общешкольное комсомольское собрание. Я отчитываюсь за девятые… — Катя появилась в дверях кухни, стряхивая с черного передника крошки. — Ох, опаздываю! Я дежурная сегодня.
Ирина Петровна не отозвалась, переводя взгляд с лица дочери на мужа. Катя добавила:
— Мы с батей составим тебе компанию на премьеру. И, если хочешь знать, он мне разрешил приобрести к этому славному дню новое платье. Да. Уже ассигновал на эту покупку двадцать рэ. Вот какой у меня щедрый отец! А у тебя внимательный муж!
— Вечно ты паясничаешь! — уже искренне миролюбиво усмехнулась Ирина Петровна.
До завода шли с мужем вместе. Миновав проходную, расходились в разные стороны — каждый к своему цеху. Ирина Петровна едва дождалась этой минуты. Точила мысль: что это? Они сговорились? Или и правда, такое совпадение? Конечно, совпадение! У них — что у Ивана, что у Катьки, тоже пропасть всяких дел.
Ирина Петровна и не ожидала, что это обстоятельство принесет ей такое чувство облегчения. На душе посветлело, проснулось даже что-то озорное. Подумала, что Ромашов, конечно же, непременно потащится провожать ее с генеральной… Нет, как бы там ни было, а жизнь — все-таки великолепная штука!
В день генеральной вернулась домой сразу же после четырех. Квартира встретила непривычной нежилой тишиной. Прислушалась к ней в прихожей и тут же забыла обо всем, что не имело отношения к предстоящему вечеру.
Впрочем, ужин приготовила. Ей нужно было хоть такой малостью оправдать себя. На скорую руку отбросила на дуршлаг отварной вермишели и залила ее яйцами. Если Катя забежит домой, будет недолго подогреть на сковородке. Перекусила и сама.
Потом достала из шкафа свежее белье, понаряднее, и приняла ванну. Включила электрокамин и просушила возле него свои недлинные, но густые, слегка вьющиеся волосы.
В прихожей еще задержалась у зеркала. Черную шубку из натуральной цигейки она носит уже третью зиму. Соболь на шапке тоже почти черный, дорогой, баргузинский…
Ирина Петровна удовлетворенно улыбнулась своему отражению в зеркале, отметив упругую свежесть щек, спросила себя: кто скажет, что у этой женщины почти взрослая дочь?
Конечно, собрались уже все участники спектакля. Не было только Ромашова. Ирина Петровна сразу же отметила это. К ней подошла Валентина Прокофьевна из второго цеха, дородная, еще красивая. Она играла Огудалову, мать Ларисы. Схватила Ирину Петровну за руки, отвела в сторону, к гримировальному столику.
— Ох, Иринушка! Боюсь я почему-то! Семнадцатый год уже выступаю, а боюсь.
Ромашов явился перед самым началом, встал на пороге, еще в дубленке и темно-зеленой тирольской шляпе, оглядел присутствующих. Кажется, он разыскивал взглядом ее, Ирину Петровну. Точно! Нашел, улыбнулся одними глазами и исчез. Видимо, отправился в гардеробную. А Ирина Петровна только тогда поняла, что ждала его и даже едва слышала, что говорит Валентина Прокофьевна. Ромашов же, судя по всему, не испытывает никакого волнения перед генеральной, явился позже ее и думает не о том, что будет на сцене, а о той минуте, когда они останутся вдвоем. Она поняла это по его взгляду.
И снова, где-то в подсознании мелькнуло: хорошо, что в зале нет мужа и дочери! Без них она чувствует себя раскованнее.
Это ощущение раскованности, свободы наполнило грудь еще непонятной ей самой радостью ожидания. Наверное, поэтому она играла так хорошо, с таким чувством и даже блеском. Спектакль удался весь: были хороши и Кнуров, и Огудалова, и Карандышев. И, разумеется, Паратов-Ромашов. Они, участники спектакля, поняли это сами. А старый режиссер, скупой обычно на похвалы, расслабленно опустился в кресло.
— Молодцы, порадовали старика!.. А вы, Ирина Петровна, выходит, плакались-то зря?.. Так вот, друзья, и держать. А теперь поговорим о частностях.
Август Робертович не любил делать замечаний по ходу спектакля. Здесь он давал волю исполнителю, надеясь на его творческое состояние. Зато после проигрывания у режиссера всегда находилось что сказать. И хотя начали рано, еще до семи, расходиться стали уже в двенадцатом: высказаться хотелось каждому.
Еще бестолково погалдели у подъезда и разошлись большими группами: почти все пришли на генеральную семьями.
Ромашов, как всегда, был один, объяснил меланхолично:
— Супруга у меня сегодня дежурит…
Его жена, кардиограф, работала в заводской больнице.
Добавил удивленно:
— И ваших сегодня нет!.. Что ж, видимо, сам бог предначертал мне сегодня проводить вас.
Предначертал! Позднее Ирина Петровна не раз горько усмехнется над этим словом, тогда оно даже понравилось своей торжественностью. Ей почудилась в нем некая многозначительность…
Ночь опять выдалась недобрая, холодная. Обжигающий стужей воздух уже потерял свою чистоту и был пропитан запахом каменноугольного дыма.
Все направились от Дома культуры бульваром, там было светло от фонарей дневного света. Ромашов свернул к стадиону. Тут с одной стороны тянулся высокий глухой забор, ограждающий стадион, с другой начались одноэтажные домишки частников. Они тоже были за заборами и палисадниками. Фонари с одинокими подслеповатыми лампочками горели тут только по углам кварталов. И словно вымерло все: ни души! Это-то как раз и понравилось Ромашову. Объяснил: