На горе толкутся ребятишки, как мошкара. Со всего края бегут с лотка́ми, санками. Хорошо кататься, когда много народу, когда можно доказать, что твой лоток катается быстрее, промчать девчонку с чужой улицы, почувствовать, как под полусогнутыми ногами вздрагивает лоток и, устремив вперед утиный нос, наращивает бег, приговаривает по накату: «Латоты, латоты».

Любо на катушке! Гляди-ка, а и солнцу уходить неохота! Уселось оно в тупой вершине старой березы, свернуло ноги калачиком — хорошо, сверху все видно!

Всех зовет на улицу веселая забава. Приходят на гору большие ребята, появляются сани без оглобель. Тронутся сани с горы, а в них повалится народ. Парни бросают девок в сани. На ходу смельчаки прыгают на головы сидящих, лежащих, прицепившихся на отводинах, и мчится под гору живая куча с песней, свистом, визгом. На середине горы в санях поднимается возня. Дюжие ребята выбрасывают на ходу слабеньких, кто плохо угнездился. Летят шапки, кувыркаются в снегу тела, сваливаются парами, кучами.

А случись-ка тут женатик — парень, недавно окрученный, — не отбиться ему. Окружат, подхватят, положат в сани, придавят, помчат с горы, выкрикивая для всеобщего сведения:

— Женатика обкатываем!

Потешная масленица! Не скупись на забаву, не прячь по переулкам веселье. Сюда, на шумную гору, выводи потешников.

Вот они, ряженые, веселые, голосистые, с приплясом поднимаются на гору. Пестрый шевелящийся лоскут ползет вверх, а в центре его танцующей походкой, трясучей прискочкой, семенящим шагом, с уханием и свистом кружатся мужики в бабьих юбках и платках, бабы в тиговых штанах и шапках с намалеванными сажей лихими усами. Остановятся передохнуть, да возьмет же лешак откуда-то гармошку!

Заливает гору веселье. Гармошка бьет внахлест горячей дробью по ногам.

За потеху садят ряженых в сани, и мчится живой, поющий воз. Остановятся сани, и тут же шутники с криком «куча мала!» перевернут их. Ухнет в снег охнувший, взвизгнувший живой ворох, задергаются пимы, обутки. Гам, хохот, свист…

Увлеклось и солнышко общим весельем, — просело в вершине, свалилось в сугроб и потухло. Пора домой. Вечер тоже насмеялся до слез: забрызгал синюю скатерку неба светлыми капельками звезд.

Нарядная масленица! Что ты припасла на последние дни?

Вижу, вижу, как Егор Комакин выводит каждое утро бегуна Игреньку, чистит его, кормит толчеными сухарями, проминает до заимки, чтоб приобвык к дороге. Сегодня раненько посадил верхом Гараськиного парнишку.

— Давай, паря, бласловясь до заимки шагом, посля тронь рысцой, а обратно до меты — кульером для сугреву. Обежишь — к пасхе сапоги с кустюмом.

Счастливый Санька Гараськин! Сидит на скакуне, как напаянный! Уносит его конь размашистым шагом, выбрасывая вперед стройные ноги.

Сегодня и у меня будет радость. Мать до праздника делала самосадку, мне нацедила бутылочку «опоследок». Она стоит за сундуком в углу.

Пока не людно на улице, запрягаю в сани Соловка, еду собирать друзей, чтоб прокатить по улице. Соловко трусит неохотно. Всю компанию привожу домой. Угощаемся рыбным пирогом, блинами. Ставлю на стол свою бутылку, которую мать мне нацедила «опоследок», достаю из шкафа рюмку, обхожу по кругу. Пьем, морщимся, крякаем. Девчонки только губы мочут и передают дальше. А Манька-воображуля задается: рюмку отводит рукой, губы складывает сердечком, закрывает рот платком, отворачивается.

Хорошо угостились! Досасываем комочки сахару, торопимся на улицу, а там уже все в движении. С колокольцами, шаркунцами, лентами и бантами в гривах лошадей проносятся пары, тройки… Сидит в полусанках нарядная молодежь, голосят гармошки, расплескивая веселье. Ребятишки верхом на жеребятах деловито месят сугробы. У нас нет жеребенка. Завидно… Провожаю их глазами, вздыхаю. Пойду смотреть бега.

Возле бани, на краю деревни, народу — руку не просунешь! Уже увели бегунов. Егор Комакин с Севостьяном ударились по четвертной на три версты. Не скоро доведут бегунов до исходной меты, поставят ухо в ухо и пустят в жаркий спор. Пока что гадают, чья возьмет, «мажут» за Игреньку, за Мухортку, вспоминают, как на прошлых бегах ударился Егор с не своим деревенским на пять верст, да отстал Игренька на полуха.

— Иду-у-ут!

От заимки по склону на простор набитой дороги скатываются фигурки лошадей, а на них седоки не больше папахи.

— Игренька берет! Ну и пластат, окаянная скотинка!

— Мухортка на хвосте сидит!

Уже близко до меты. Кони бьют в дорогу сильными ногами, бросают вперед два красивых корпуса. Жарко дышат расширенные ноздри, на вытянутых головах неподвижны широко открытые глаза.

— Дорогу!!

Народ, как с решета, стряхнуло на сторону, и прошли скакуны, дробя под собой дорогу.

Счастливый Санька Гараськин. Уж похвастается он теперь сапогами да костюмом.

Притомился праздник, истратился запас веселья. Да нет, у тебя, как у ласковой матери, осталось что-нибудь на расставанье! Так и есть.

Против хаты деда Бушуя к вечеру собрался народ, сложили снежный город. Хорош город, крепок — ни пешему, ни конному не подойти к нему! На защите две стены людей со снежными комьями. Пойди-ка, нет, ты, сунься-кинься, отчаянная головушка, — изрешетят, хлебнешь редьки, перо спустят и душу вышибут.

Одолела хворь деда Бушуя. Зевота да ломота — стариковская работа. А веселый это был старик и шумный. Только к чему у него борода и усы, как у бога? В компании не усидит на месте, разворошит старух и молодаек, пройдет под гармошку, присвистывая, утиным шажком да как даст трепака, и кажется, соскочил он с божнички, а уж назад не заманишь. Оттого про него всякие побасульки ходят. Говорят, в ту пору, как расписывали новую церковь в нашей деревне, шел дед Бушуй пьяный, и попадись он на глаза художникам. Зазвали деда, начали писать лик, а он уснул. Его положили, расчесали бороду, срисовали сонного и подняли ту картину под самый потолок. Только смотрит сверху дед Бушуй сквозь какой-то круг, а глаза большие, тверезые.

Отробил свое, попил, пошумел… Походил по борозде, а теперь сиди в избе. Усидеть ли, когда под окном улицу заклинило народом. Вышел дед на крыльцо, смотрит, как ухари берут город.

Ромка Куклин два раза ходил, но не осилил, — сбили, шагнуть не дали. Два раза с позором стаскивали за ноги, а он в третий собирается. Здоровяк, жилистый!

— Что, ухарь, опять посыкаешься?[19]

— Гляди, какой припас наготовили!

— Не осилишь по третьему — берегись, ерой! Снегу в штаны накладем.

— До сенокоса не проквасишься!

— У него прошлогодний залежался!

— Вытряси старый-то, — свежего изладим!

А Ромка, окаянная головушка, смеется, опоясывается, закрывает лицо руками и кидается так неожиданно, что только перед городом падает. И ведь ползком, засыпанный снегом, подобрался и сломал бы варначище[20], отчаюга город, но оттащили за ноги: бери грудью, а не подкопом, — закона такого нет!

Приехали верховые ломать город конем. Тут-то и закипели защитники. Сейчас обрушится снежный шквал на смельчака. Нахлестывает верховой горячего коня, прорывается. Снежными залпами бьют в лицо всаднику, по глазам коню. Лошадь храпит, вертится, кидается в стороны… Близка цель. Прянул конь вдыбы, смял город, свалился седок. На него обрушивается неизрасходованный запас снега, а дед Бушуй кричит с крыльца: