— Вечор расстаралась у пряшника веретешко. Помогай опрясть изгреби[12]. К весне вытку тебе на ченбары[13].

— С карманом сошьешь?

— С двумя, как у больших!

Давно завидую Ваньке Комаренку: он всегда держит руку в кармане.

Короток зимний день. Круто солнышку подниматься в гору. Долго утром оно добирается до нашей деревни, бредет где-то косогором, нехотя поблестит над замершими березами и начинает сползать, заваливаться за край деревни Лежебоково. Из-за далекой заимки шагнет в согру[14] вечер, потопчется в тальниках, наследит синими пятнами теней на берегу речки и подастся к избам, к людям, послушать где сказку, где песню, где горе помыкать в углу, посмотреть, что делают люди.

Горюй не горюй, а вечер пришел — вечеруй. Прогулял вечерок — потерял кусок. Длинна зима, да за ней весна. Не заметишь, как на гнутких ветках черемухи засуетятся под окном бойкие синицы-мясники, запоют: «Тките, тките, тките». Торопятся люди: прядут пряжу, мотают полумотки, мочут, вымораживают.

Мы с матерью с которых уж пор вечеруем. Я хорошо наловчился сучить пряжу веретешком, а теперь гоняю пряху. Мать видит мое усердие и задает на вечер урок.

Чтоб не скучно было коротать зимний вечер, чтоб не одолела одного в избе зевота да дремота, иногда у нас собираются посиделки. Приходят соседки, рассаживаются по лавкам, — и закружились пряхи, забегали погонялки, зашевелились тени по стенам. Под горкотание прялок в трудовой зимний вечер расскажется много историй и смешных и грустных. По молчаливому согласию как-то сама родится песня, поется не громко, и бередит сердце доля «Хаз-Булата», кольцо казачки, что дарила, когда казак «шел во поход». Остановятся пряхи, междудельем поплачут женщины, каждая о своем, и опять замелькают точеные спицы в торопливом беге.

Я пропрял палец. Тонкая нитка растерла кожу на сгибе, больно чиркает, как каленая проволока. Мать смазывает ранку постным маслом, завязывает палец, смотрит на коросты, что кучками сидят на моем лице.

— Беда с моей пряльей, прости господи, — говорит она соседкам. — Напал каку-то боль летучий огонь, испятнал, искоро́стил парнишка.

— Сводить бы его к Силантьевне, — советует тетка Апросинья, — сказывают, она его выводит.

— Никуда не води, — вмешивается тетка Фекла.

Она встает, крестится в передний угол, подводит меня к лампе. Смотрю ей в доброе лицо, тронутое пробежкой морщинок. Она пальцами ощупывает островки корост.

— Узда-то у вас далеко ли?

Мать приносит узду. Тетка подводит меня к печке, ставит на заслонку, пропускает повод в кольцо печной вьюшки, конец подает мне.

Замолчали пряхи, все смотрят на меня и на тетку, а она наказывает:

— Говори шепотком: «Ты, летучий огонь, ты меня не тронь».

С волнением произношу эти слова, полные какого-то большого значения, а тем временем тетка сложенными удилами узды касается моих щек, кружит холодным железом около болячек, приговаривает:

— Боль падучая-прилипучая, не ступай за порог. От лица огня — сгинь-пропади. Жаром-полымем исчадии, ветром буйным повертучим закружись, частым дождиком секучим истребись. Аминь.

Тетка ногтем мизинца чертит болячки сухристь-нахристь, вешает узду на брус полатей.

— Утрясь пойди, — наказывает мне она, — понеси узду в пригон, повесь на столб, плюнь от себя три раза через плечо, — пусть присохнет падуча боль на столбе!

— Лезь на полати, — говорит мне мать.

Стараюсь заснуть под воркование прях.

Солнце на лето — зима на мороз. День длинней — мороз сильней. Подтяни опояску, сунь солнце в лохмашку, приналяг плечом — и зима нипочем!

Студено на улице. День прибывает по воробьиному шагу, но пошло уже время от солнцеворота: белее снег, темнее жерди в заснеженном пригоне, и, приласканный скупым теплом, слезится угол крыши маленькой светлой сосулькой.

Скоро можно играть в бабки. Отыскиваю старые за печкой, их осталось немного. Здорово обчистил меня в прошлом году Ванька Комаренок. Рука у него хорошо несет: резнет по кону — бабки колются. Нет у меня панка-налитка. У Миньки Акатенка есть свинец, да он просит за него десять бабок. Достать бы барабанный зуб или плитку, а то и галька хороша. Федька Тормозенок сулил, да жадуля он.

Мои хозяйственные мысли прерывает бабушка:

— Тупай завтра к Микитке. Спеваться пора: до рождества совсем ничего осталось.

С Микиткой — одногодком и родней — мы уже по два года славим по деревне в рождество. Бабушка сказывала, как Михею Астафьевичу сильно понравилось, когда мы в прошлом году у него славили. Он сыпнул нам пличку гороху и тройник дал.

В воскресенье бегу спеваться. Микитка сообщает, что дед Мармошка покупает сорок по пятаку за штуку. Надо поймать десять сорок, продать, а на деньги купить бабок. Правильно он придумал!

В пригоне настораживаем подсевальное решето, кладем под него кусочки мяса, протягиваем веревку в окно хлева и с нетерпением ждем.

— Сейчас, живчиком прилетят, — уверяет шепотом Микитка. — Они, сороки, почуткие на мясо!

Сороки не летят. Нам холодно сидеть без движения. Шевелим пальцами рук и ног, швыркаем носами, утираемся рукавичками.

— Давай надуваться, — предлагает Микитка, — сразу будет тепло. Задыхни в себя больше, больше, а потом сожми шибче губы и толкай из себя воздух, — тепло из нутра-то пойдет по концам.

Надуваемся. Полоска света через окошечко падает на Микитку. Его щеки вздуваются шарами, глаза широко открылись и остановились, голова в большой шапке трясется. Он разжимает губы, — белый пар изо рта вылетает выстрелом в угол хлева.

— Жарче стало?

— Нет еще.

— Сперва-то не сразу. Опосля маленько разожгет.

Надуваемся опять. В ушах поет, как в самоваре, в глазах пробивают искорки, а пальцы прищипывает. Решили наплевать на сорок. Пошли греться в избу.

Хорошо с мороза на печке засунуть босые ноги в рукава старой шубы, сесть на застывшие пальцы рук и почувствовать, как они затокают в тепле.

Пока греемся, Микитка рассказывает про одного чужедеревенского мужика, которого одолела «мозговая сухотка». Держат того мужика в амбаре, а когда забудут закинуть на замок, он уходит в огород, раскапывает грядки, ищет клад.

Микитка рассказывает и немного щурится, косит глазами. Я завидую его волосам: мягкие они, светлые, вьются! Лицом он белый, губы собраны сердечком и красные, будто держит он во рту красный бантик. Как-то он пришел к нам в гости. Бабушка подивилась на него:

— Чисто анделочик, а глаза — две синие ляльки[15], только крылышек нет!

Дед Митрий тогда посмеялся:

— Горе тебе будет, паря. Зацелуют тебя девчонки.

Голос у Микитки тонкий-тонкий да певучий, тянется базарской ниточкой, не рвется. У меня — потолще и резкий. Складно поем, только Микитка иногда останавливается, закрывает ухо и говорит:

— Ты шибко-то не реви, а то в ухе дребезжит.

Договариваемся не есть снег, чтоб горло не запало, а то другие славильщики общелкают наш край.

Накануне рождества у меня все готово. Есть мешок под муку, мать приладила карман для денег, дала чистую тряпочку под пироги, а бабки буду класть за пазуху.

На ночь пришел Микитка, чтоб завтра выйти затемно. Попили чай, поели хлеб, натертый луком, отправились на полати.

Перед сном Микитка рассказал про солдата, который остановил свадебный поезд тем, что поставил меж ног дугу вверх концами, отчего все лошади выпряглись. Бились, бились мужики — ничего поделать не могли. Захлестнут дугу в гужи, засупонят хомут, а она «шшелк и кверху шарагами!». Пало кому-то в голову угостить солдата. Выпил он рюмку — дуги смыганули в гужи, свадьба трень-брень и, на тебе, поехала!

Бабушка стучит по брусу полатей, спрашивает:

— Славильщики, лбы-то на ночь крестили ли?