Мы и забыли помолиться. Торопливо крестимся в передний угол, а там на божнице новое полотенце, и горит тоненькая свечка. Помолившись, расстилаем на печке онучи, чтоб за ночь набрались жару, укладываемся спать.

Бабушка тоже начинает молиться. Она подняла остроносое лицо к божнице, руки безвольно сложены на груди. Кажется, что она застыла, что ее нет в избе, что подбирает молитву, с какой лучше начать. Губы беззвучно шевелятся, но вот побежал торопливый шепоток: слышу, как она упоминает «раба божия Павла-воина и деток его», просит не оставить милостью, отворотить «стрелу каленую», спасти из огня-полымя кормильца-добытчика.

Где отец, какая война, почему тревожно молится бабушка? На карточке отец с «сашкой», сильный и веселый. На коне он всех одолеет, но бабушка опять просит икону: «Защити и помилуй…» Видно, страшна война, когда бабушка вот уж сколько молится.

Просыпаемся рано. Не лежится на полатях. Терпения больше нет! Обуваемся в горячие онучи, выбегаем на крыльцо. Редки еще огоньки по нашему краю, но скоро их станет больше — этих манящих глаз зимней ночью в деревне.

Пора отправляться. Для распева поем дома. Бабушка что-то шарит в шкафу и, когда мы допеваем, дает по конфетке, говорит, куда зайти непременно, да чтоб пели важненько.

Хорошо бежать по заснеженной улице зимой! Смотрят на нас избы светлыми глазами окон, окуривают первым утренним дымком из печных труб и ждут не дождутся, когда мы в темных сенях нашарим скобку.

Мороз не велик, а стоять не велит. На мирской работе и топорище в поту.

Завтра крещение. Сегодня, как только мороз приотпустил, общество делает ердань[16]. На пруду, за мельницей, народу, как мурашей в горшке. Расчищают площадку, пробирают ход с берега: хоругви по суметам не таскают. Работающих сменяют случайно зашедшие, лопаты переходят из рук в руки. Кто приморился, отходит в сторонку, «приспустить парок», подзадорить сменившего веселой шуткой или острым словом, как шилом.

— Марковей, суй лопатой веселей!

— А ты, Сидор, что лопату-то, как девку, оглядываешь?

— Девку-то выбираешь, как лопату али по любви?

— Любить люби, а собрался жениться — гляди.

— А ну, тормозовские, покажем лежебочинским!

Могут ли женщины остаться в стороне, не подсыпать в этой шутейной перепалке пороху в общий заряд.

— Нечего призводиться над нашими мужиками: и так им тошнехонько, что каждую зиму штаны не сходятся!

— Филька, не сватай тормозовских девок: они целоваться не умеют!

— Наша девка поцелует в промежганье — до покрова не забудешь!

Расчищена площадка. Под смех, под шутку-прибаутку одолели миром работу.

— Пока перемешкалось дело, по цигарке изожгем да опять почнем. Ребятишки, сбегайте за Михеем Астафьевичем. Пора, мол, ердань присекать.

На другой день от церкви шествие черным потоком сливается с бугра к реке. Студененько сегодня, но все в центре шествия без шапок, иконы прихвачены полотенцами.

Во льду вырублен большой крест, пока не заполненный водой, кругом вморожены молодые сосенки. Толпится народ, настроение торжественное.

Начинается освящение. В основании креста — широкая ледяная чаша. Плотный человек без шапки, в черненом полушубке, поярковых пимах, бьет ломом в дно чаши, и выпрыгивает оттуда кудрявый, булькающий столбик воды. Заполняется чаша, светлый поток растекается по кресту. Поп читает молитву, опускает крест в воду. Народ набирает в бутылочки «святую воду», ломает сосенки и расходится по домам.

Эх, нет в живых Ивана Поликарповича… Нет теперь мужика ему под стать: на семерых лошадях один зимой по сено без шапки ездил! Воз накрячит — бастрик[17] гнется, передовики[18] рвутся. Ни одну ердань не пропускал. Привезут его в кошовке в тулупе голого. Распахнется, станет на веник, выльет на себя ведро «святой воды», падет на лошадь и домой.

Угомонились бураны, пометались в густой сетке березняка и опали в сиверах-завалах. Крепок еще ночами мороз, потрескивают тесовые крыши, да холодно месяцу одному в небе — побелел, съежился на один бок, опускается над деревней, чтоб погреться над печной трубой. Еще хрустки утренники с застывшим покоем, избяными дымками, бегущими по невидимой лесенке, розовеющие при встрече с солнцем.

Поежится утро в полусне, а вставать-то надо. Откроет глаза и вскинет брови — лес стоит серебряной громадой, чуден в блестках и полутенях! Пролетят над избами красные снегири, подуют в мягкую дудочку: люди, — утро, люди, — утро! Им ответит с наличины нахохлившийся воробей: жив-жив!

Скоро побледнеют и оплывут игольчатые морозные узоры на оконном стекле. Избы сдвинут на ухо снежные шапки, подставят солнцу заиндевевшие чубы, зарябят тонким паром.

Встряхнется воробей над окном, попрыгает и, согретый пристенным теплом, почирикает совсем коротенькую песенку. Как быть воробью: радости много, а песенка короткая? Можно повторить ее много-много раз. Падает песенка на завалину, бередит радостью подоконную черемуху. Хорошо-то как… хорошо! Заслушалась черемуха, оброняла к ногам утренний кружевной наряд. Притаяла завалинка от теплой песенки и кадит паром.

Грустно стало зиме. Что вспоминала она? По точеной сосульке быстро-быстро побежала светлая капелька, другая… «Цирк, цирк», — плачет зима, собирая крупные слезы в ледяную чашечку у стены. Погорюет немного под нехитрую песенку воробья, потом спохватится и приморозит веник на закапанном крыльце.

Сколько дел переделано с утра! Из полена вытесал коньки, очистил стеклышком, прожег дырочки, свил из конопли веревочки, подковал коньки полоской жести. Покрасить бы, да нечем. Ладно, когда на пасху будут красить яйца луковыми очистками, накупаю коньки в чугунке. Надо поспеть управиться с лотком. Вытесал его из сосновой плашки, прибил поперечинку, чтоб не выкатывался из-под живота. Обмажу коровяком, наморожу льду и полетаю с горы!

Скоро масленица. Готовятся люди проводить зиму, — погостевала и хватит. У нас будут печь блины! Целую неделю ждешь желанного утра, когда услышишь чиркание ножа или шкворчание сала на скороводке. Под потолком бродит вкусный запах, в печи громко трещат дрова. Стена в трепещущем свете полощется розовой рубашкой на ветру.

— Мужики, — мать стучит сковородником по брусу полатей, — похватайте блинков да по солому.

Мы с братом уже за столом. Вот он пышет жаром, в мелких пупырьках, весь желтый круг оторочен тонким кружевным узором… Вкусная масленица, как долго ждать тебя!

На мельничном пруду шумная ватага ребятишек тешится вечерами на круговых качелях. В середину расчищенной площадки вморожен кол, надето старое тележное колесо, одним концом к нему привязана длинная жердь, на втором конце — санки. Все это забавное устройство приводится в действие с помощью палок, вставленных между спицами колеса.

Стрелой летят по кругу санки, вьется снежная пыль, выгибается упругая жердь, мелькает комочком седок в санках. С мельницы приходят мужики, парни, и вот уж тогда начинается потеха! Не так много находится охотников полетать по кругу. Если же решил испробовать, то вцепись в санки железной хваткой, надвинь глубже шапку, припади плотнее на живот, стисни зубы, чтоб не вывалился в бешеной карусели онемевший язык и… Да нет, куда там! Тебя начинает сволакивать. Ноги чиркают по льду, вытягиваются, слабеют руки, уже мчишься рядом с санками, глаза от ветра полны слез, а бег, захватывающий, останавливающий дыхание, раскручивает мощную пружину.

— Поддай, прибавь ходу, — советуют зрители.

Поднажали, жердь выгнулась, рванула из рук санки — все исчезло из глаз! Не скоро найдешь шапку, не сразу вгорячах почувствуешь ссадины, не поймешь, о ком говорят:

— Слабак, мало каши ел.

Веселая масленица! Что затеешь в тихий вечер, кого приведешь на гору, кто под хмельком да разряженный начнет выкомаривать на потеху?