Со склона в низинку соскользнула пшеничная полоска к дороге, а навстречу ей вышел таловый куст. Тут дядя Степан настроил жнейку, налил в шестеренки сизую мазь, — и пошла работа. Стрекочет жнейка, размахивает граблями-руками, укладывает на полок хлебные горсти, смахивает назад.

Мать показывает, как делать вязки для снопов. Она вырывает пшеничные стебли, бьет по обутку, стряхивая с корней землю, соединяет колосьями две доли и скручивает тугую вязку. Ловко у ней получается, а мои выходят головастые и тут же расползаются. Мать подбадривает меня, говорит, что, случись с нами отец, — троим эту работу только полой замахнуть! Только бы я помог убрать полосу, а зимой, как будет полегче, она сошьет мне новый шабур[9] и выткет опояску с кистями. Принимаюсь за дело горячо. Подношу свои вязки, она хвалит мою работу, переделывая ее.

— Ну, что бы я без тебя одна сделала!

Хватко вяжет мать. Крепкая, коренастая, в нарукавниках и поголешках[10], она быстро укладывает шуршащие горсти на вязку, опоясывает, нажав коленом, подвертывает тугую скрутку и ставит сноп в хрустящую жниву.

— Просохни, провейся — зерном налейся!

Стоят на полосе снопы, как подпоясанные мужики.

А день-то, день, как разыгрался-разведрился! На голубом сарафане неба приколото солнышко, земля купает свое лицо в потоках света, и стекает с неба синева на спины коней и черную бороду дяди Степана.

Что ж ты, зима окаянная, знать, не тем концом ты попала в нашу деревню! Сечешь буранами несусветными, солишь в лицо прохожему человеку мелкой жгучей крупой, — глаз не разодрать, головы не повернуть.

Сколько птицы и зверя всякого теперь попримерло: где раздобыть прокормку в такую беду? Излютовалась ты, охлестала полы об углы избяные, об застрехи да изгороди, изошла завалами-суметами, повыскоблила на дуванах пролысины. Угомонись, пусть мир вздохнет! Застоялась скотина по душным хлевам. Пусть у стенки на солнце погреется, припотянется да об углы почешется.

Скучно ребятишкам в такую погоду по избам сидеть. Редко-редко мать или бабушка берут меня с собой в гости к соседям.

Эту неделю бабушка похворала, только к воскресенью поправилась. Сегодня она открыла ящик, достала юбку, потрясла перед окном. Я сразу догадался, что бабушка пойдет к соседям посидеть. Отставать нельзя!

— Бабушка, ты куда?

— На белый свет поглядеть. Неделю за порогом не была, забыла, у кого на какую сторону скобка у двери. Сходить-узнать, может, где нищий какой слух по народу пронес.

— Я пойду?

— Пойдем, пойдем. Где-нибудь пирог с таком найдем.

У нас таких пирогов не стряпали, а в гостях всякая постряпушка, как игрушка.

На веселом месте стоит дом, и живет тут справный мужик: на окнах занавески, двери и стены выкрашены, расписаны петухами и цветами. Стол под узорной клеенкой, на нем деревянный туес с квасом. Выпьешь — в нос кинется. Вдоль стен — толстые лавки, под потолком — божница, обложенная расшитым полотенцем с кистями. Оклад иконы яркий, — со свету кажется, что вместо бога — дыра.

Бабушка крестится с низким поклоном. Я тоже молюсь и смотрю в дверь горницы на пышную кровать и узорный сундук. Тут живет Кинька — моя ровня. Нас встречает его бабушка, сажает на лавку, сама становится спиной к теплому боку печки, откуда блестят глаза Киньки. Он манит меня, я гляжу на свою бабушку, но она занята разговором.

Кинькина бабушка, погрев поясницу, собирается угостить нас. Раздеваемся, садимся за стол.

На шестке уже голосит самовар, на столе — коралька хлеба, в деревянной чашке — простокваша с сахаром, на сковородке — морковные пироги и крупные картофелины в масле. В хлебальной чашке квас ходит кругами, пенится, мигает пузырьками.

Моя бабушка дает мне ложку. Макаем картошку в солонку с крупной солью, хлебаем квас из общей чашки. Бабушка зорко следит за мной.

В гостях всегда вкусная еда. Увлекшись, усердно работаю ложкой. Бабушка останавливает меня. Ее губы собираются в узелок, глаза сердито колются из лучистых морщинок.

— Не чамкай. Набил мамонь-то — прожуй! На молотягу торопишься?

Умеренней работаю ложкой и, когда несу ее ко рту, подставляю снизу кусочек, чтоб не запачкать красивую клеенку.

Вот она, простокваша с сахаром! Охота попробовать: она с сахаром, а такое дома редко бывает. Жду, когда бабушка черпнет первая: маленьким раньше взрослых в общую чашку лезть не полагается, — за это и в гостях по лбу достанется.

Бабушке не хочется, чтоб я булькался в общей чашке. Она смотрит на меня, потом на Кинькину бабушку, говорит сокрушенно:

— Чистая беда у нас, Петровна! Степка от простокваши отворачивается. Что ему такое, матушки, подеековалось, прости господи?

Из рук выпала ложка, — простокваши мне не видать. Кинькина бабушка дает мне кусочек сахару, и я лезу к Киньке на печку. Там мы по очереди сосем сахар, строим из лучинок мельницу, городим пригоны, ездим по солому, на «ярманку».

Наши бабушки чаевничают. Парит самовар, дымятся чашки. Калякают бабушки, на растопыренных пальцах держат блюдечки, громко схлебывают чай, экономно прикусывая сахар. Я все время слежу внимательно за столом: не появились ли там пироги с таком.

— От сына-то слух есть ли?

— Аногдысь прописал, что под ерманский газ попал.

— Солдатка ревет?

— Как не заревешь: двое на руках. Меньшой-то хворый, по всей ночи базлат[11].

— Перехлещут народ, переколотят начисто мужиков.

— А у нас, к чему бы это, тараканов — страсть!

— Так уж водится: на людей урон, а на погань плод.

— Слуха никакого от бродяжек не было?

— Давно не проходили. He знаешь, что и на белом свете деется.

Не парит на столе самовар. Моя бабушка переворачивает на блюдце чашку, кладет на донышко остаток сахару, крестится. Гости кончились — домой. А пирогов с таком так и не было.

Ой, как много нынче тараканов! Днем они прячутся по щелям да углам, а ночью выползают несчетными стадами, кружат по потолку, тучами опускаются по стенам, набиваются в шкаф, снуют по пустым чугунам, лезут в треног с водой и рукомойку.

Утром бабушка топит печь, не зажигая огня. Обваривает кипятком крылатую орду на стенах, за печкой. Убавится их на какую неделю-две, а после опять наплодятся они под полками, на полатях. Никакого припасу в избе не держи.

Нам с братом с тараканами было не так уж плохо. Когда на дворе были бураны или морозы, мы устраивали на печке сражения. Тонкой лучинкой выгоняли «ерманцев» из щелей, сбивали щелчками и выбрасывали в продушину на улицу. Отыскивали силачей, привязывали их на ниточку с разных концов, наблюдали, какой возьмет.

Однажды я проснулся от боли в ухе. Там творилось что-то страшное, — я закричал. Мне показалось, что в голову набралось полно жуков. Перепуганная мать стащила меня с полатей, накапала с перышка полное ухо постного масла. В голове поднялся настоящий грохот, я окончательно перепугался и неожиданно громко заревел. Мне обвязали голову платком, опять водворили на полати и сказали, что к утру таракан сам выйдет.

На другой день плохо слышал на одно ухо: таракан разбух. Мать сказала, что он высохнет и сам вывалится, Через неделю оно так и случилось.

Решили морозить тараканов. Вытаскали и выхлопали одежду на снегу. В пустой избе открыли двери — начал работать мороз. Всю неделю жили у деда Василия. Потом обмели углы, замазали щели, нагребли ведро тараканов. Я отнес их на улицу и похоронил в сумете.

Лето вытянет веревочкой, а зима согнет дугой.

Поздним вечером засыпаешь под жужжание прялки, утром опять слышишь знакомое воркование. Мать не зажигает огня, прядет перед затопленной печкой. В колеблющемся свете кружит колесо пряхи, поскрипывает погонялка, повыркивают вьюшки… Рука матери мечется перед куделькой. Тень от нее подрагивает на стене, похожа на бородатую голову деда Митрия, из которой мать выдергивает пряди волос. Дедовой голове больно, а рука безжалостно общипывает ее. Мне смешно. Мать смотрит на мое проступающее в сумраке лицо.