— Господи, владыко наш праведный! Живешь да грешишь, — вздыхает бабушка. — Баню истопить бы, попариться и в церковь сходить. Сказывают бабы, батюшка на проповедь звал, да исповедаться уж время: грехов-то, как ремков, накопилось. Они, грехи-то, как грязь, за ногами тащутся. Какой грех падет на душу — только молитвой снять.
Попарились — тело стало легкое. Тело помой, получше прикрой — за человека примет любой, а с душой не миновать батюшки.
Пошли с бабушкой помолиться за здравие отца моего, Павла-воина. По дороге она наставляла, как отвечать батюшке на исповеди. Надо говорить «грешен, батюшка», пусть он хоть про что спрашивает.
— Помолись за отца, чтоб живой был, чтоб домой пришел. Изба стала худая, что мы одни сделаем? Ты маленький, душа чистая, твоя молитва в небе далеко слышна и загорится звездочкой.
— Худо молиться — не загорится?
— Не загорится.
В церкви я не был. Диво! Яркие картины на стенах и на палках. Святые с бородами, усами, в чудных одеждах и босиком. Одна богородица над алтарем, молодая, красивая, с парнишкой на руках.
Где дед Бушуй? Он высоко-высоко в куполе! Из узких окошек вверху к нему бегут солнечные лучики, скрещиваются, а он, как в облаках, за солнышком, смотрит на меня строго. Седой и большой, поднял вверх руку, белую и пустую, показывает два пальца вилочкой. У деда Бушуя рука не такая, а в мослатых пальцах я видел больше топор, лопату, шило или рюмку.
— Голова отпадет, — тычет мне в затылок бабушка. — Пойди к распятью, помолись, на колени пади.
Стою у большого черного креста, а на нем голый мужик обвис на гвоздях, голова свалилась на плечо. Жалко его и боязно. За что это он попал сюда? Он живой, глядит, и слезы на щеках. Из пробитых ладоней сочится яркая кровь, а раны на ногах свежие, сочные и такие больные, что я их чувствую у себя в обутках и боюсь двинуть ногами. Поражен красивым страданием, прибит к полу… Золотой алтарь, хорошая богородица, кадильный дым в солнечных лучах, батюшка в светлой ризе, добрый, как дед Василий, и кровь, слезы!..
Гляжу на раны и… скорее бы стать большим, сильным, снять с креста умирающего человека! Молитва у меня не выходит, а другие слова просятся: «Тятя, приезжай скорей, привези мне жеребенка и сашку».
Началась исповедь. Поднимаются люди к алтарю, заходят в боковинку, выходят оттуда, торопливо крестясь. Бабушка подталкивает и меня, шепчет наставления. Иду робко, моя тень ползет по бороде какого-то бога.
Батюшка накрывает мою голову, наклоняется, спрашивает про грехи. Отвечаю, как учила бабушка, но батюшка-то не знает, что Ванька Комаренок налетает первым, что это он лупит меня на льду. Его панок взял Федька, а по уху досталось мне. На сильного не нарывается!
А тут грешен. Один раз залез к лельке[26] в огород и сорвал-то один огурец, а не два. После даже дырку заделал, чтоб свиньи не лазили.
Отца не обижал. Он на войне. Матери один раз надерзил, она и побила меня за серянки[27], которые нашла в кармане. Не больно постегала, а под кроватью и совсем не достала. Помахала, — только пыль размела.
Батюшка спрашивает еще. Из-за покрывала вижу кончик его бороды, куда падает яркий свет. Кончик дрожит, накаляется, и кажется, что начинает плавиться, вот-вот потечет на пол огненными каплями.
Идем к выходу, а я гляжу на крест. Перед ним на коленях плачет молодая женщина. Бабушка говорит, что это Парашка Буря. Батюшка не принял у ней исповеди, велел сначала помолиться.
— Наблудила, хвост замарала, — пореви теперь. Твой грех, как смола, — не слезами, а кипятком отпаривать надо.
А мне жалко Парашку. Она хорошая, как богородица, и слезы крупные, как на распятье… От жалости к ней потухли яркие оклады икон, красочные одежды святых, и в душе мне как будто пробили гвоздем дырку.
Подули ветры с полудня, качают лес березовый, гнут траву-старье. Ветрам самое время развивать на ветках мочку, пашню подсушить. Весна явилась ранняя, — хлынуло тепло.
Как в мире дивно сделано! Весна приходит каждый год, пора бы попривыкнуть к ней, а смотришь, — вышла новая, и наряд на ней другой. На вербу понавешала пуховых катышков, в ложке гусинку красную, жирную да хрупкую повыгнула-изладила, как шею гусака. Под чащей старой додумалась-ухитрилась открыть медунке синий глаз. Волнует птицу всякую, у ней забот прибавилось, а песен — полный рот!
В эту весну и к нам в окошко постучала радость. Пришел дед Ласковец.
Дед был вестовым на сборне, его невысокую фигурку да седенькую бородку каждый переулок знает, его клюшка знакома каждому окну. Деда ждали и побаивались: кто знает, с чем он идет — с радостью, а может, горе принесет?
— Ну, ты вот что, солдатка, — сказал дед Ласковец выбежавшей на улицу матери, — мужика-то ждешь ли?
Кольнуло в сердце — беда… неужели не обошла!
— Пошто с лица сменилась? Идет твой Пашка домой. Из волости наказывали упредить. Надо быть, там уж он.
Мать опомнилась, когда перелетела через порог избы.
— Мамынька, — кинулась она к бабушке, — сказывают, Павел… встречать надо! Где ребятишки?
Мы с братом за амбаром выполняли наказ бабушки — хоронили курицу. Курчонка запела дурным голосом, — бабушка встревожилась и пристукнула ее, чтоб не напела беды. Долго ли: время-то какое теперь? Мы уже ставили крест из прутиков, когда подбежавшая мать стиснула нас от радости.
— Ребятишки, тятю будем встречать! Возьмите ченбары, пожамкайте[28] их на речке.
Стоя на узком плотике, окунаем ченбары в воду, топчем ногами и опять окунаем. Толстые штаны, разбухшие от воды, уже трудно удержать в руках, и, оскользнувшись на мокрой доске, я падаю в реку. Брат перепугался (его как сдуло с плотика), ревет на берегу. Не помню, как ухватился я за колья и выкарабкался. Наши ченбары мирно лежали на дне в глубоком месте.
Отца встретили на второй день. Уже несколько раз бегали на край улицы, чтоб посмотреть, как он подъедет к нам на коне с шашкой, а он вошел в улицу пешком. Шинель, фуражка, солдатский мешок за плечами и пучок гусинок да медунок в руке. Вот он, наш тятя! Признал его по карточке, но не решаюсь побежать навстречу. Отец приглядывается к нам, мягким баском спрашивает:
— Вы чьи, ребята, будете?
— Китовы. Это мы, тятя.
Схватил нас отец, поднимает, кружит.
— Какие вы матерые вымахали! Ведите домой.
Улица, улица, да разве ты не видишь, кто идет! Услышали люди, выходят к воротам, а мы, все трое, взявшись за руки, шагаем домой. Вон и изба наша, а там дед Митрий, дед Василий… Мать бежит нам навстречу, бабушка спускается с крыльца, вытирая руки о запон. Дед Митрий широко раскрывает ворота.
— От ворот к крыльцу — путь солдату-молодцу!
Ни у кого в ограде нет больше солнца, чем у нас!
Все люди родятся на земле, всех она носит и кормит, всякий по ней выбирает себе дорогу по сердцу-разуму, а другие торят тропы новые, но кто родился в борозде или у снопа, кто с первым вдохом принял в себя аромат весенней пашни, почувствовал опоясанную тяжесть снопов в суслоне, — того зовет к себе земля с дальних путей-перекрестков, где он мыкался у людей на глазах, у смерти в зубах.
Некогда отдыхать отцу: пашня зерен просит.
Заходила в земле сила, поднимается ее живой ток, пробивается сквозь старье всякой травинкой-хворостинкой. Уже в зеленом пуху береза, а развернется лист в копейку, — попробуй посей-ка: ни толку, ни проку. Соломой запасешься, а над сусеком наревешься.
Наша пашня на дальних Журавлишках. На пологих склонах разлеглись широкие поляны, березовый лес толпится возле них и сходит гуськом к маленькой речке Юдихе, а она петляет ручейком, прячется среди сухих дудок. Откроет чистый глазок-омуток и юркнет под коряжник.
Мы с отцом сеем на пашне. Удобно сижу в седле на смирном Соловке, бороню загон, помахиваю короткой плеточкой. Чтобы она не падала из рук, отец повесил мне ее через плечо на петлю. Сейчас я сильно похож на кавалериста.