— Ты, может быть, забыл, Владимир Федорович, кто его брат? — осторожно напомнил Митрохин.

— О брате, о том, что тот использует свое служебное положение в личных целях, я уже докладывал Мартынову. Дидкова от должности заведующего торготдела также необходимо отстранить. Как можно скорее! Он жулик и пригрел жулье. Его деятельностью придется заняться следственным органам.

— Дидков — старый, кадровый, руководящий работник, — напомнил Митрохин.

— Тем он и вреднее, что жулик с большим опытом. Теперь вот какой вопрос, Дмитрий Севастьянович… — Быков остановился, поднялся из-за стола и медленно прошелся вдоль стены; видно было, что он испытывал затруднение в том, о чем хотел говорить. — Речь идет, видишь ли, о доме твоего брата. Он его построил не на свои средства. Материал — стройуправления, казенный, неоплаченный. Пусть немедленно сдает дом жилуправлению — в противном случае им займется прокуратура.

— Мой брат — честный и незапятнанный человек. Про то знает весь Демьяновск. У него имеются документы.

— В том-то и беда, что никаких документов нет.

— Мы ведь с тобой руководим районом. Не в интересах дела нам вести между собой войну, Владимир Федорович.

— Как понимать, Дмитрий Севастьянович, эти самые интересы. Завтра, к концу дня, я проверю — сдаст ли твой брат дом.

Митрохин молча, с холодным спокойствием укладывал в свою богатую, из тисненой кожи, папку бумаги. Он постоял около стола, ожидая, не скажет ли тот что еще. Но Быков молчал, надевая свой порыжелый, продубленный ветрами и дождями плащ.

Когда Митрохин уже взялся за дверную ручку, Быков сказал еще:

— В таком грехе замешан не один твой брат — в казенную казну запустил руку Дурылин, начальник стройуправления. Деятель, как известно, отстроил твой личный дом. Ты же, Дмитрий Севастьянович, не поинтересовался — за счет чего он строил? Словом, рука руку моет… Только государство нам — не пасынок, и мы с тобой призваны оберегать его интересы. Дурылина немедленно от работы освободить. Если же в короткий срок не уплатит долг, передадим дело в следственные органы. Выясни также, сколько должен ты. Вечером сегодня мне доложишь. Инвалиду войны Кривцову, рабочему котельного, дать квартиру, в которую вселился проходимец Дубенко — работник торговой базы. Накажи Антонова за то, что он нарушает законы и раздает квартиры по приятельству. Дубенко из этой квартиры немедленно выдворить!

— Но Дубенко стоял на очереди, — заметил Митрохин.

— Меньше года. А инвалид войны Кривцов, кстати, прекрасный рабочий, уже пять лет. Пусть в райжилуправлении не шалят шалуны. На среду мы поставим вопрос о них на бюро райкома. Подготовь мне материалы, невзирая на лица!

Следом за Митрохиным в кабинет вошел, тяжело отдуваясь, Карманов; собрав оборочкой губы, с выражением почтительной покорности на кирпично-красном лице приблизился к столу.

— Здравствуйте, Владимир Федорович. Вызывали меня?

— Садись, товарищ Карманов. Не нашли больше места, где строить птицефабрику? Обязательно надо было сносить Колучово?

— Так тут не во мне вопрос. Приезжали архитектор и начальник райагропрома.

— А ты им не мог подсказать другое место? Разве мало поросших кустарниками пустырей? Ты, однако, не только не возразил, но ратовал, чтобы поскорее запахать деревню. Еще у тебя там есть геройский завхоз. Если этот деятель не убавит пыл, найди на его место другого человека. Демагог воинственный! Выдирать из почвы крестьянские корни мы не позволим. Ты идею запашки деревень выбрось из головы! Сие не от ума, а от дубовой дури. Будем наказывать! Не разгоняй тебе неугодных. Люди, Карманов, — не карты в колоде. Запомни хорошенько истину! Ты свободен.

VII

На другое утро, ровно в восемь часов утра, Варвара вошла в свой кабинет. Она воочию почувствовала: здесь сам воздух пах властью. О вчерашней должности с этими меню супов и котлет не желала вспоминать. Секретаря не оказалось на месте. «Надо будет дать циркуляр насчет опозданий», — отметила Варвара, ступая по линялой дорожке к большому и старому, залитому чернилами столу. «Тряпку выкинуть. Дать команду, чтоб постелили ковровую. Не ради моей прихоти. Полезно для посетителей. Стол, видно, из купеческих времен. Чего доброго, выползет клоп. Заменить новым». Прежде всего она исследовала его содержимое. Там оказалось порядочно бумаг, которые проливали свет на деятельность помершего Луцкова. Наложенные резолюции подтвердили то мнение, что Луцков был добряк, любивший делать благодеяния людям. Сверху стопы разных заявлений лежал лист из ученической тетрадки — прошение Жуковой о предоставлении ей квартиры. «Жилье мое то исть комната в старом доме вовсе худа крыша как решето и может завалиться стена подпора слабая», — писание это кривыми буквами, без знаков препинания, очень подходило к характеру Прокофьевны. В углу листа скромным почерком синим карандашом было положено распоряжение Луцкова: «Как жене героически погибшего воина и хорошей работнице выделить вне всякой очереди двухкомнатную квартиру». «Ну нет, Луцков, ты был слишком щедрый. Не полагается ей, горлодерке, таковая квартира», — и Варвара, перечеркнув его распоряжение, крупно и размашисто начертала свое: «Починить крышу, а в новой квартире отказать за неимением оснований». Она твердым пером вывела свою подпись и раз пять то прямо, то сбоку посмотрела на нее. В кафе Варвара подписывала разные мелкие хозяйственные бумаги и не придавала значения своей подписи на них. Теперь же ее положение накладывало особую печать на подпись — она имела пусть не могущественный, но все-таки неизмеримо больший вес. Самой же Варваре между тем как-то еще не верилось, что один ее росчерк уже так много значил в судьбе тех людей, кто обращался к ней. Так просто выведенное слово «В. Тишкова» заключало власть, и осознавать ее было приятно Варваре. «И я тебе не мщу, хотя б должна именно мстить, — подумала она, — за твой длинный бабий язык!» Вспоминая свою брехву с этой бабой, Варвара старалась подняться выше кухонных распрей и могла смело кому угодно сказать, что вынесла такую резолюцию на основании того, что нет возможности помочь. Другое заявление, тоже подписанное Луцковым, — была просьба «подсобить по силе возможности, как инвалиду войны, достать какой дешевенький коврик, потому как линолим дуже вреден моим больным ногам».

«Вот в том-то и беда, что народ стал тянуться к коврам», — думала Варвара, написав на заявлении отказ: «Он вовсе не вреден для любых ног». Дальше находилось заявление Ефима Дудкина с просьбой помочь с жильем тоже как участнику войны; Варвара не успела вникнуть в его суть — дверь тихо скрипнула, и в кабинет вошла секретарь, Марья Ивановна, пожилая, с седым пучком волос на затылке, в старых кирзовых сапогах и в залатанной серой кофте. «Ее вид конфузит учреждение. Придется, видно, подыскать замену», — отметила Варвара, — строго-начальственно глядя на нее.

— Ровно в восемь часов, Марья Ивановна, вы должны находиться на месте, — сказала Варвара строго, однако, тертая и хитрая, прибавила: — Я много слышала о вашей деловитости. Кто там?

— Две молодые учительницы.

— Понятно. Насчет квартир?

— Видимо.

— Надо повесить распорядок приема всем руководящим работникам исполкома. Четко его придерживаться. У самого исполкома чей-то орет петух, а во дворе пасутся козы. Наше учреждение — Советская власть. Чтоб я не слыхала больше петуха! В отношении коз, видно, придется вынести решение об их запрещении в городской черте. За работой аппарата исполкома следить буду лично я. В двенадцать часов мне докладывать, кто, куда и зачем пошел. Ну, зовите учителей.

Впереди вошла, пришмыгивая каблуками сапожек, тоненькая, миловидная, в нарядном зеленом плаще и в красном вышитом джемпере девушка; за нею, еще более оробев, чем ее товарка, выглядывала простенького вида, но тоже чисто одетая, в подбитой мехом курточке, толстушка. «Видать, деревня, — подумала об этой Варвара, — доила б коров. Не хочет мараться. Им нынче чистые, интеллигентные работы, видишь ты, подавай! Нам не за кем было постигать высоты. Ну а ты-то хвост трубой держишь, — перевела она взгляд на миловидную. — Ничего. Жизнь обтешет. Поживите-ка по углам. Пойдет в пользу». Глодала Варварино сердце тайная зависть к образованным чистюлям, в душе ненавидела она их.