— Маланья Хлопьева… пухом ей земля, — указала рукой Дарья на бугорок, над которым горюнился покосившийся дубовый крест.

— Да, золотая была душа! — горячо отозвалась Марья.

— А Василий, сын, видать, давненько не заглядал на материнскую могилку, — сказала Аграфена.

— Все торопются жить. Грех ему! Маланья-то через Василья много настрадалась, — сказала Варвара.

Марья поправила крест, проговорила:

— Не дуже-то его боятся, греха.

Легкий осенний ветер высоко шел по верхам кладбищенских деревьев, а внизу, на бледном солнечном свете, было затишно и еще сравнительно тепло.

Остановившись над могилой Нюры Куропаткиной, они долго смотрели на немой камень у изголовья ее праха. Над камнем стояла почерневшая от времени крохотная часовенка, и в углублении, за стеклышком, виднелась пожелтевшая карточка молоденькой и наивной девчонки. Старые женщины сотворили знамение и, не молвя ни слова, боясь словами нарушить священную тишину, прошли дальше. Под набирающей силу елью, по обеим ее сторонам находились две могилы — Марьиного сына Матвейки и мужа Аграфены — Федора. Ель росла как раз между ними. По правую руку, шагов на семь — десять в длину, находилось место захоронений рода Тишковых. Тут покоились дед, бабушка, отец и мать Марьи. Рядом с Матвейкиной могилой лежала сильно осевшая могила Марьиной матери. В ложбинке стояла вросшая в землю скамеечка, и старые женщины опустились на нее. По другую сторону ели, у изголовья могилы Аграфениного мужика Федора, исступленно краснел куст калины. Тяжелые и густо налитые ягоды, как бусы, унизывали и гнули книзу ветки. Марьи почудилось, что, когда они опустились на скамейку, от могил отлетел тихий ангел. В душе ее было чисто, просветленно.

— Буйная ягода! Ты когда тут куст-то посадила? — спросила Варвара Аграфену.

— По-за летось. Думала, смерзнеть нонешней зимой. А вот же — уцелел! — Аграфена расправила тяжелую кисть с ягодами.

— Чо, Марья, надумала ты ставить ограду? — обратилась Матвеиха к Марье.

— Ограда-то немалая. Йде ж мне ее взять-то? Да и не знаю я, бабы, докуль выгораживать. Сама в точности не знаю, где дедова и бабина могилки? Кому ж тут ходить? Все одно: што с оградой, што открыто.

— Вовсе не к чему, — подтвердила Варвара.

Взгляд ее упал на свежий могильный бугор около куста волчьей ягоды — шагах в пяти от Федоровой могилы.

— Не лыткинский кузнец там положен?

— Он и есть, — кивнула Матвеиха.

— Што ж ен так, ни с того ни с сяго помер-то? — спросила Аграфена. — Вроде силен был мужик: я его месяца три как видала. Чистый борец!

— От потайной болезни помер. Верней сказать, кару за оскверненье материной могилки понес. Рядком, видите, бугорок? То могила его матки. Шел Семен с дружком мимо погоста. Они, басурмане, в худяковском сельпе были — возвращались, понятно, с водкой. Ну, и охотца им стало нажраться. Заворотили сюды. Семка, ясно дело, и знать не знал, иде могилка-то материна. Видють — бугор. Сели. Выжрали прямо на могилке родительницы две бутылки, начали горланить песни и гадить. И тут чуеть Семка — он про то рассказывал, — што его ктой-то притягиваеть, гнететь к земле. Хочеть он, стало быть, встать, а силы нету. Не могеть оторваться. Товарищ по выпивке — тот вскочил, стал надсмехаться над Семкой. А Семка вдруг сделался так бел — што коленкор. Зуб на зуб не попадаеть. Говорил потом, как воротился домой, будто услыхал голос матери своей. Укоряла, стал быть, его. Кой-как вскочил он на ноги — и что есть духу кинулся бечь с погоста. Враз протрезвел. А к утру ни с того ни с сего слег Семка. Подковы руками гнул, а тутка не хватало силенок, чтоб с кровати встать. В одну неделю сделался страшен, черен, до того исчах — стал его качать ветер. Поехал в клинику, тама тюкали-тюкали, никакой болести не нашли. Так и истлел… Ден через пять отдал богу душу.

— Нечистая сила, должно, прикинулась, — сказала, перекрестившись, Аграфена, когда Матвеиха замолчала.

— В скверности век, известно, не сживешь, — сказала Марья поднимаясь.

Все встали следом за ней и тихо вышли на дорогу. Марья задержалась около могилы сына и вышла из погоста последней. Когда она была уже у самой опушки, ей почудился тихий оклик — чья-то стосковавшаяся по ней душа призывала ее: «Маня!..» Она торопливо оглянулась — нигде никого не было. Ей показалось, что она узнала Егоров голос. «Да это ж меня смерть покликала», — подумала Марья с полным спокойствием.

V

После ухода сына Степан задремал на короткую минуту, и ему пригрезилась вся в белом, молча и с укором глядевшая на него… Анна Куропаткина. «Ты — злодей!» — сказала она ему, тут же исчезнув. Степан очнулся в холодном поту. Неверующий, он, однако, перекрестил свой лоб, судорожно проговорив: «Господи, помоги! Спаси меня!» Но обращение к богу не принесло ему облегчения. Какое-то сверло крутило винтом его душу. «Нету на мне вины за твою смерть. Нету!» — оправдывался Степан. Давно истлевшая, несчастная эта Анна, явившаяся уже не первый раз ему во сне, погнала Степана на кладбище. Он сам подивился себе, откуда у него брались силы, и даже не заметил, как очутился уже на половине дороги, в поле. Великая осенняя тишина разливалась кругом… Высоко в небе угасал горько-печальный зов отлетающих журавлей. Степан желтыми сумрачными глазами оглядывал распростершееся над головой небо, поражаясь его могуществу, ненавидя и завидуя ему, точно какому-то человеку, за его бессмертие, за то, что сам он, Степан, уже стоял одною ногою в могиле. А ему… хотелось жить также вечно, как и небу. «Лгете вы все, что греете любовью друг друга, — думал он, чувствуя себя среди поля особенно одиноким и несчастным. — Каждый подминает слабого. На том стояла и ныне стоит жизнь. А почему я, спрашивается, виноватый, ежели не дал тебе транспорту? А почем ты знаешь, что осталась бы живой? Все равно пошла б на тот свет. Две жизни никому не дано. Мы все перемрем… — подумал он как-то машинально, тут же отогнав эту мысль. — К тому ж надо было хорошенько просить. Язык бы не отсох».

Чем ближе подступал погост, тем страшнее становилось Степану, точно там ожидало его тяжелое испытание. Замолить перед ее прахом вину, покаяться, пожалобиться, может быть, даже поплакать в предчувствии скорого своего конца — вот чего всеми силами души хотел сейчас Степан! Но не исчезала, не проходила и другая мысль — властвования над Ваньками и Нюрками. «Нет, я смирен, всех люблю. Господи, ты ведь слышишь? Всех до единого люблю, скорблю обо всех несчастных!» Но другой, неподкупный голос заглушил кающийся: «Все лгешь. В тебе — сатана, и ты подохнешь». Ему казалось: чтобы спастись, надо было налечь на старые ноги, спешить к несчастной Анниной могиле… Кроваво-червленый лист кладбищенских берез и осин пах тлением, закатом жизни. Могильный дух почуял Степан и в густом запахе еловой хвои. Какой-то инстинкт вел верно Степана к могиле Анны. До сих пор он один раз лишь мельком видел ее. И все шептал и шептал серыми, деревенеющими губами: «Спаси, господи! Хочу жить, хочу жить!..» Он истово веровал, что покаяние перед прахом учителки Анны даст ему не одно лишь облегчение, но отвратит кару — скорую смерть. «Ах, стать бы дитей! Обрести б счастье ребенка!» Желание это было несбыточным, оттого нелепым и глупым, но оно же вызвало воспоминания той своей поры, когда он, невинный, беззаботный, под шорох материнской молитвы засыпал в люльке. Слезы умиления брызнули из глаз Степана.

Вот она наконец-то, ее могила… Степан, сгорбившись, остановился около нее, затравленно обежал взглядом заросший травою бугорок; все более умиляясь, опустился, будто кто толкнул его в спину — на колени.

Вдруг он увидел молодые, широко раскрытые, проникающие в самую его душу глаза покойницы, и ему сделалось так страшно, что старик весь затрепетал и покрылся холодным потом. Даже почудилось, будто это была она сама, вставшая из гроба, живая. Весь сотрясаясь от дрожи, он плохо слушающейся рукой хотел окрестить могилку, но только дернул плечом и сунулся на колени.