— Сам Толстой-то, на картинке видала, в посконной рубахе ходил, — заметила Марья. — А они, вишь, как баре.

В дверь довольно требовательно постучали, Варвара крикнула: «Входи!», и на пороге возник в своем сером, обтерханном понизу плаще и с остроносым, до глянцевитости выбритым лицом Юзик. Он потянул ноздрями самоварный дух, оглядел нехитрые закуски, и по выражению его лица было видно, что он не прочь подсесть бы к старухам, однако те его не пригласили к столу. Юзик переступил ногами, и на тонких, поджатых губах его зазмеилась холодная, хитрая улыбка, смягчившая строго начальственное выражение лица.

— Придется, родные, завтра выйти в поле, — проговорил он как можно мягче, что ему плохо удавалось, голос его, по обыкновению, скачуще подпрыгивал. — Надо прикончить лен. А то как бы белые мухи, понимаешь, не полетели. Мы вас просим потрудиться последнюю неделю. Я, понятно, действую в рамках и от имени, так сказать, директора, — Юзик замолчал, продолжая поглядывать на самовар.

— Такой ты геройский дядя, а, вишь, не могешь без нас совладать. Со льном-то! — засмеялась Матвеиха, нарочно поднося ближе к его носу распространявший приятный запах пирожок.

Юзик выпятил больше грудь, чтобы внушительнее выглядеть, пришлось, однако, проглотить насмешку, и он проговорил все так же учтиво:

— Временные трудности, родные. Совхоз на подъеме.

— Чегой-то никак тольки он при вас не подымется, — сказала Марья.

— Трудности, так сказать, переживаемого исторического момента. Идея ускорения!

— Уполне понятно, — кивнула Фекла.

Юзик хлопнул ее по плечу:

— Дирекция учтет, Фекла Ивановна, твою сознательность.

Варвара кольнула его глазом:

— Приперла нужда, — вишь, про отечество вспомянул!

— Седня вспомнил — завтра опять забудеть, — засмеялась Марья.

— Напрасно так говорите, — сказал Юзик, — для нас, то есть для дирекции совхоза, социальная справедливость, обрисованная в лозунгах текущего момента, — наперед всего.

— Ну ты добряк известный, — кивнула Варвара.

— Совсем необоснованное высказываешь недоверие.

— Останется под снегом лен, — чай, по головкам не погладют. Вот она и вся твоя соц… социальная-то справедливость, — снова поддела завхоза Марья. — А я тебя, Семеныч, вместях с Кармановым седня во сне видала.

Юзик улыбнулся концами серых губ:

— Какого же, любопытно, направления сон?

— Будток вы очутилися в аду. Да вот чудеса: сидели вы тамка за богатым столом… с чертом. Не к ночи сказано.

Матвеиха всплеснула руками:

— Неужто с рогатым? Ловкие — и тама пристроились!

Юзик хохотнул, но тут же снова взял свою роль серьезного человека:

— Нелепый сон.

В дверь постучали, и вошла Тишкова Варвара.

— Здравствуйте, товарищи. Ну что, долгожители, все дирекцию ругаете, а она вас вот в какие хоромы поместила!

— Ну да, за верству бегать по нужде, — сказала Варвара.

— Внедрим канализацию — исправим положение, — пообещал Юзик.

— Покеда ты внедришь — мы копыты откинем, — усомнилась Марья.

— В плане на пятилетку канализация стоит, — пояснила Варвара, направляясь к порогу.

Около двери Юзик обернулся:

— Уверен, что вы ощутите, так сказать, плоды прогресса, то есть будете пользоваться указанной канализацией. Слыхали, что заявило руководящее лицо: в плане стоит! Раз в графу попало, то оттуда не выскочит, потому что на рубежах перестройки план — это фундамент! — Он поднял указательный желтый палец: — Вы же, товарищи старушки, со своей стороны, должны проявить понуждение к благодарности за такие, как сказать, блага.

— Блага! Петушиного крика не слыхать. Мы, чай, усохнем без такой музыки, — заявила Марья.

— Что такое петух? Анахронизм! Разве в петухе вопрос? — усмехнулся Юзик, как человек, который знает, в чем состоит истинное крестьянствование.

— Ты нам речугу не толкай, чай, не дурней тебя, — пошла в наступление на него Варвара, — не построите рядом хлевы — будем жаловаться!

— Вы только не пугайте. Привыкли горлом брать, — сказала строго Варвара Тишкова, выходя из квартиры.

Юзик сунулся было за нею, однако остановился.

— Мы с Фролом Федоровичем надеемся! — Он фукнул, что у него всегда выходило, когда подделывался под простачка, и с поставленными дыбом бровями еще выразительнее поглядел на стол. Варвара крякнула, однако за стол его не посадила.

— Ладно уж, — сказала Марья, — уж… придем.

— Люблю я вас, родных… — почти пропел Юзик, потряхивая головой и продолжая коситься на стол. Он вышел, держа торчмя спину, — ему казалось, что такая поза соответствовала его положению какого-никакого, а все-таки начальника.

— А я-то думала, что школьники подняли весь, — сказала Варвара.

— Без нас-то, старухи, видать, не обойтись, — вздохнула Марья. — А Юзик к самовару ладился.

— Привык на дармовину, чай! — заругалась Варвара.

— А што? Сходим-ка, бабы, на погост? — предложила Марья.

— И то! Давно не наведывались, — поддержала ее Дарья.

III

Тем временем приехавший вчера поздно вечером старший сын Степана Михаил сидел около распростертого старика отца. Он был тучен и тяжел, так что немного конфузился перед костистым и запалым родителем; всем своим видом Михаил выказывал послушание и сердечность, но от тяжелых и еще зрячих глаз Степана не укрылось, что старший сын приехал скорее для отвода глаз, чем помочь ему, и догадывался, что не возьмет его с собой на жительство. Михаил косился на нечистые наволочки, на пожелтелые фотографии в рамке, где была изображена их ближняя родня, находил себя в большом, съехавшем на нос картузе и незаметно хмурился оттого, что он — такой теперь человек — вышел из столь убогого гнезда и является сыном старика, забытого даже богом. Он видел, что отец всеми фибрами цеплялся еще за жизнь, как все злые люди, и, глубоко в душе желая ему смерти, он внешне проявлял внимание и заботливость к нему. Он вспомнил высказывание одного крестьянина: «Старики дорожат жизнью больше, чем молодые. В старости жизнь дороже», — находя его очень верным, прибавив от себя: «А деспоты дрожат за нее вдвойне». Думая так, Михаил Степанович, конечно, не допускал мысли, что он сам — семя родителя, повторение его облика; он бы понял, что это так. Михаил знал, что большинство сотрудников на службе ненавидели его, считая несправедливым, жестоким и мстительным, но он также знал, что все эти люди, копошащиеся в бумагах внизу, просто завидовали ему. Допустить же своего сходства с отцом Михаил Степанович никак не мог.

Старик как будто забылся на мгновение и лежал, точно мертвец, с закрытыми глазами, потом он поднял тяжелые красные веки и с близкого расстояния, прямо взглянул в глаза сына. Он покопошился и сел, привалившись к спинке кровати, и по его цепким, жилистым рукам Михаил определил, что он еще не стоял перед своим гробом. Как его сын он старался вызвать в своем сердце чувство жалости к нему, но у него это не выходило. Он только всеми силами удерживал на лице выражение сострадания. Но одновременно истинное сострадательное сыновье чувство боролось с его равнодушием: перед ним ведь находился больной отец!

— Зачем ты приехал? — тихо спросил старик, продолжая своими тяжелыми, свинцовыми глазами смотреть на него.

— Разве я не твой сын? — спросил и Михаил, выдерживая взгляд отца.

— А ты им когда-то был? Сыном? — На губах Степана показалась насмешка, которая сильно задела Михаила.

На это сын ничего не ответил и соболезнующе вздохнул. Они помолчали. Но доносившееся с воли чулюканье воробьев вызывало в чувствах старика сознание жизни, за которую и правда он судорожно, из последних сил, ухватывался руками.

— Илья пишет тебе?

— Я в ем, в гаденыше, не нуждаюсь! — отрезал Степан.

По его ответу Михаил догадался, что младший брат совсем забыл отца.

— И в тебе — тоже. Уезжай — не заплачу.

— Батя, я приехал не ради ссоры, а чтоб повидать тебя, — мягко выговаривая слова, ответил Михаил.