Карманов все обещал (боясь ослушаться указания Быкова) переселить их, старух, в двухквартирные дома за садом — там-то огороднее и хлевы находились под рукой, — но пока дальше обещаний дело не подвинулось.

С какой любовью и заботою, бывало, выпаивала и выхаживала она теляток и поросяток! Егор, помнила, частенько журил ее и посмеивался за это над ней. Но Марья знала, что в душе он тоже любил живность, не показывал только виду.

Исчезнувшая родная деревня Колучово как живая продолжала воочию стоять перед глазами старухи. Она любила ее как родную мать и радовалась, что никакие минувшие беды не испепелили деревню. Правда, в летних боях, в первый год войны, едва выжило Колучово: из девяноста семи дворов уцелела половина. В войну она, горемычная, держалась из последних силенок, но жители не ведали, что после ее окончания их ждали не меньшие беды и тяготы. В два первых послевоенных лета колучовцы ободрали окрест весь липовый и крапивный лист, не счесть, сколько перетолкли в ступах козельца и лебеды. Двужильные колучовцы цеплялись за родные подворья, в великих муках возводили на пепелищах — точно на тех же местах — новые дворы. Серафима Куропаткина постигла беда: в великих трудах отстроенный двор — хата, сарай и хлев — занялся от молнии, выгорев за короткий час дотла. Сообщив телеграммой брату в Тулу о случившемся, Серафим на другой день получил ответную от него: тот звал его без промедления ехать к нему. Однако Серафим не стронулся с места и, ни о чем не раздумывая, не пав духом, с еще большей ухватливостью, чем возводил сгоревший, начал строить новый двор. Да один ли он так живуче держался за клок родной колучовской земли?! Зотовы, Матвеевы, Змитраковы кляли на чем свет деревню, тужились, сколько хватало силенок, но усидели на месте. Толстуха Фруза Змитракова уже свела и продала на базаре корову, начала торговаться со Степаном Севериновым насчет продажи поросной свиньи, но, однако ж, какая-то таинственная сила удержала и ее. Она даже, как помнила Марья, крепко опохмелилась на радости, что не стронулась из деревни.

Каждую ночь Марью одолевали сны… Грезилось всякое, но они будто не показывали, что ей приспела пора помирать. В эту ночь ей приснился… ад. Но сама старуха туда не опустилась, нет: заглядывала в какую-то отдушину вниз, в преисподнюю. В огромной трущобе нагромождались какие-то каменья и кипела в котлах смола.

В одном месте сидел кто-то весь черный, с рогами, должно быть… черт, и курил трубку. Видно было, что он у них числился как бы даже философом. С ним рядом за столом сидел Юзик и, оттопыривая серые длинные губы, пил кофий. На столе лежали окорока и стояли бутыли. Между каменьями находился другой, длинный, тоже уставленный закусками стол, и за ним сидели распаренные и веселые Карманов, Юзик, Северинов Степан. Еще человек пять злых людей — их встречала за свою жизнь Марья — сидели за этим длинным столом. Они торжествовали. Видно было, что их не одолел даже ад: сумели хорошо пристроиться и там. Перед Степаном, как тени, стояли помершие по его вине люди — Анна Куропаткина и Егор Трошин. Егора, плохого здоровьем после войны, Степан доконал на тяжелых работах; Анне он не дал ни машины, ни лошади, чтобы свезти ее в больницу — не вынесла воспаления легких. Они стояли, должно быть укоряя Степанову совесть, но тот только посмеивался и пил вино. Юзик говорил им: «Мы всегда — над вами, а вы всегда — под нами».

Марья очнулась, окрестив себя знамением, какое-то время лежала, подумала потом: «Гляди-кась! Ад, проклятых, не взял. И таматка — сытые!» На короткую минуту сон поверг ее в уныние. Все ж таки она надеялась, что им отплатится хоть на том свете, в аду. Понимая умом, что ей пригрезился всего лишь глупый сон — мало ли что приплетется за длинную осеннюю ночь одинокой старухе, — однако эта призрачная картина сильно подействовала на сердечную, чуткую Марью. Сон подействовал лишь на короткую минуту — в самый миг пробуждения. Она встряхнулась, как бы сбрасывая остатки плохого видения, и с большой уверенностью проговорила вслух:

— А шиша не хоша? Ну в раю вам, мордам, никак не быть! Все ж я верю — смердить вам в пекле. На другое не надейтесь. За всякую учиненную людям пакость будете, собаки, держать ответ. Хоша и совести у вас нету. Не сбыться сну.

А между тем начиналась жизнь нового дня, уже брезжило, серело утро. В такую пору Марья очень любила петушиный благовест. И, будто малая и неразумная девчонка, радовалась ему. Но нынче не слыхать было петухов, а вместо этого доносился один пронзительный, визжащий звук надрывающейся машины, видно, увязшей в большой выбоине как раз против их дома. Когда звук мотора умолкал, неслась отборная матерщина. Несмотря на то что уже миновал год жизни в казенной квартире, Марья, будто в первый день, чувствовала себя чужой в ней. Хотя давно уже наладили воду в трубах и можно было без хлопот ходить в туалет (Марья насмехалась над Фрузой, когда та произносила этакое дубовое слово), она тайком, положив грех на душу, бегала в ближний, через дорогу, березняк. Она знала, что то же самое делала и Варвара. За целый год Марья также ни одного раза не помылась в ванне, она ее пристроила под корыто, в котором стирала бельишко, а мыться же вместе с другими старухами ходила в совхозную баню. Та мало напоминала деревенскую, но являла собой, однако, лицо бани с отсутствием каменки, но где был полок и можно не хуже мужиков ухлестаться вениками. Их целая дюжина висела у Марьи в углу за шторкой. Нравилось, бывало, Марье в минуту пробуждения, когда светало в окошках, оглядывать свою хату с широкими половицами и бревенчатыми стенами главным образом еще и потому, что там каждый гвоздь был вбит Егоровыми руками. Заглядывавшие же в окошки вишенник и заматеревший малинник соединяли ее с огородом, с землей, и она, не замечая того сама, чуяла в себе особую крепость и душевный лад. Очнувшись в это утро, Марья с особенной внимательностью оглядела свое новое жилище, точно она въехала в него вчера. В глаза ей бросились аляповатые, накатанные во всех квартирах одной вертушкой бледные зеленоватые цветки на стенах. Они ей напоминали нелепых пауков. Однако старухины глаза посветлели, когда пали на краснеющие «огоньки» на подоконнике. Она быстро прибрала постель, выстроив целую пирамиду уменьшающихся, расшитых ее рукою подушечек и застелив ее толстым, ею самой сшитым из цветных лоскутков одеялом, затем умылась холодной водой, помолилась богу и, чувствуя пустоту оттого, что не было забот по двору, отправилась проведать Варвару. Так они, чередуясь, делали каждое утро, если, понятно, не требовалось идти на работу.

II

Варвара хлопотала около пузатенького самовара, быстро и бесшумно двигаясь по комнате под стать легкой на ногу молодой. Могучее ее сложение ей вовсе не мешало. Она знала, что чаевничать непременно по очередности к ней сегодня придет только Марья, от силы еще, может, хромая Матвеиха, Варвара же, однако, в это воскресное утро зачем-то решила выставить на стол все свои, тоже как и самовар, пузатенькие чашки, блюдца и тарелки с золотистой окаемкой. Тут же среди них оказалась и большая, довольно-таки обкусанная деревянная ложка и уж вовсе ни к чему — алюминиевый портсигар. Мужик ее Степан забыл взять портсигар на войну, и Варвара, как память о нем, выставляла часто его на видное место и мысленно обращалась к пустяковой и немой вещице, точно к живому Степану. Сама Марья скрывала от товарки, что таким же образом и она вытаскивала из своего окованного сундука кроме рубахи-косоворотки Егорову гармонь, перетирала мехи и произносила целую безмолвную речь над ней. Хоть она и берегла рубаху, подороже всех пожитков, конечно, для Марьи была гармонь, потому что в ней еще жила Егорова душа.

«Видать, Варвара не за-ради поверки имущества все вынула — разговаривает с детями и с мужиком», — с осиянным внутренним светом лицом подумала Марья.

— Сон паскудный видала, — сообщила Марья, присаживаясь к столу.

— Пошто ж! — Варвара налила ей чашку чая.

— Побывала я, девка, в аду.