Все тяжелее становился шаг Якова. За заборами и в окошках виднелись знакомые приветливые лица. Люди видели: не походило на то, что он довольный и справный. Яков сдержанно здоровался со встречными. Отвернулся, увидев Парамонову Варвару. Не пройдет и половины часа, как обзвонит весь Демьяновск. Поганая баба! Двор Князевых находился все в той же опрятности, белелось новое, свежеструганое крыльцо. Из-за ветвей яблонь их сада наконец-то проглянула крыша его дома. Слава богу, цел! Яков радостно вздохнул и улыбнулся, вдруг почувствовав бессилие. Забор был починен в нескольких местах свежими досками, — постарался, конечно, брат. Двор густо и сочно полнился травою. Крест-накрест забитые им самим досками окна глянули на него подслеповатыми, пыльными стеклами. Из-под обросшего травой крыльца сверкнула на него глазами одичавшая кошка. «Уцелела!» — подумал с удивлением о ней Яков. Это была его кошка, не в пример хозяину не ушедшая с родного подворья. Все-таки было живое существо на заброшенном, опустелом дворе. Сад, еще более, чем при нем, заглохший, поверг в уныние Якова. Старая, богато плодоносная антоновка почти усохла, огромный надломанный сук свисал до земли. Калитка была закрыта на щеколду. Яков хотел было войти, но усталость с дороги заставила его остановиться. Он решил сперва зайти к брату, а потом уже, с восстановленными силами, прийти сюда, к старому берегу жизни.

XXIX

Необыкновенно уютной показалась ему братова обитель. Полный двор живности говорил о твердости и прочности той жизни, какой жил брат. Знак полноты жизни, хозяйственности и порядка лежал на саде, огороде и на всем, куда ни бросал Яков взгляд. Должно быть, он настолько изменился, что не узнавший его Полкан стал рвать цепь и злобно залаял, норовя ухватить зубами новые брюки вошедшего. Из глубины двора кинулись к нему охотничьи собаки — Подранка, Бугай и Дударь. Дарья Панкратовна радушно встретила деверя на крыльце, с трудом успокоив собак.

— А, Яша! Входи, родной, входи! — проговорила она, как всегда, с добродушием. — Рады, что не забыл про нас.

Иван Иванович и Степин вышли из-за клетки дров. «Его, видно, брат принял на жительство?» — подумал Яков, не в состоянии понять такой щедрости брата Ивана. По выражению лица и по всей позе Якова можно было понять, что приехал он не счастливый, но не падший духом.

— Мы уж думали, к нам и глаз не покажешь, — сказала Дарья Панкратовна, собирая на стол, — видать, забогател.

— Сильный урожай в садах! — не отвечая ей и глядя на тяжело угнутые под тяжестью яблок сучья белого налива, — сказал Яков.

Те поняли, что он не желал отвечать на расспросы. Ему было стыдно перед ними и жалко себя, но и утаивать от них свое положение тоже не имело смысла.

— Я ведь… насовсем… воротился.

Степин с тактом смотрел в стену. Иван Иванович и Дарья Панкратовна молчали. Все как бы прислушивались к тонкому, звенящему жужжанию осы в раскрытом окошке. Яков с большим удовольствием прошелся по теплым половицам, а затем взялся за пиджак.

— Хибара моя, кажется, цела. Пойду гляну, — сказал он, новым, нездешним жестом, как это делают соблюдающие чистоплотность люди, отряхивая брюки от налипших пушинок. Иван Иванович заметил это. «Яшка-то… не тот», — подумал он, вытаскивая из-под скамьи ящик с инструментом и свой плотницкий топор.

— Мы тебе подсобим.

Дарья Панкратовна вылила из чугуна в ведро горячую воду и, обвязав ее тряпкой, вышла во двор следом за мужиками. Сопровождаемые козой, они двинулись по переулку. Степин деловито нахрамывал сзади. Пока они вышагивали, все жители Глуховского переулка догадались, с какой целью и куда они направлялись. Якову было стыдно оглядываться по сторонам, ибо знал, на что способны языки иных старух. Коза принялась за еще зеленую траву во дворе, а они отворили темные сени и шагнули в дом, показавшийся Якову темным и низким. Дух запустения и давно угасшего счастья витал под сводами брошенного жилья. Со стен свисали куски пожелтевших обоев. На загнетке печи стоял прикрытый пожелтелой газетой чугунок — вспомнил, как варил он в нем кашу больной жене. На покрытом слоем пыли столе лежал, тоже пожелтелый, полуободранный иллюстрированный журнал с картинкой, изображавшей чью-то хорошо меблированную квартиру, — как он тогда возмечтал устроить себе такое чистенькое, отлакированное гнездо! Яков швырнул этот журнал в сенцы. На гвозде около порога висел серый Мариин пиджак. Опять припомнил Яков ту свою радость, когда его купил. «Может, тогда-то я и был счастливей всех!» — подумал он с грустью.

— Как же там столичный харч? — спросил Степин, с треском отдирая куски обоев. — Сладок?

— У кого как.

Иван Иванович, ни о чем не расспрашивая брата, не ошибался, что он вернулся к родному гнезду насовсем. Он радовался за него — за то, что брат не потерялся, не обольстился соблазнами, выстоял перед их могущественной силой, хотя, как он догадывался, ему было сделать это очень тяжело. Он только еще не знал, тот ли, прежний, какого Иван Иванович любил и ценил, был теперь брат? Он внимательно присматривался к нему. Ивану Ивановичу понравилось, что брат был светел лицом.

— Петра Хомкина из Торжка ты знаешь? — обернулся к Ивану Иванович Степин, придавив окурок деревяшкой.

— Хорошо знаю.

— Тоже кинулся искать ублажения души. Бросил бабу, поступил на корабль — ходить, значит, по загранкам. Понятно — туманила воображенье деньга. В заграничных-то плаваньях их дурные берут.

— Деньга ласкова, тобою заработанная, — вставил Иван Иванович, швыряя какое-то тряпье с печи.

— Именно так. Хомкин от рожденья жмотом и золотушником не был — про то все знали. Мягок был, значит, он на деньгу. Мог последнюю рубаху с себя снять, а чужому ее ж отдать. Но то особая песня: дома он деньгу имел, понятно, малую. И откуда, с малой-то деньги, бралась широта? Разойдясь, в один вечер спускал полумесячную получку, вовсе не думая, что станет утром есть. Другим человеком Петр воротился из бегов. Вроде божком прошел он по улице — весь в блеске. Кучу деньжищ привез. В уме, понятно, держал: у кого они есть — тот и славен. Перво-наперво купил громадный дом. Лучший в городке, об восьми комнат. Добыл, понятно, и машину, да не какой-то там дохлый «Москвич», — белую «Волгу». Живи, как говорится, и в ус не дуй. Люди дивились: чего ему понадобилось вертаться в Торжок? Мог он там, в бегах, пристроиться хорошо, женку чистую найти. Ан нет! Опостылели ему все бабы. «У меня деньги в кармане. Оттого я и воротился, чтоб торжковским власть свою показать». Наперед всего стал он выкаблучиваться, сука, над своими ж ближними: над бабой — сошелся с кроткой и тихой женщиной, над одинокой хромой сестрой и вовсе опустившимся пьянчужкой братом. Довел, к примеру, до того, что всякий раз, как дать брату на бутылку, он заставлял его становиться перед им, Хомкиным, на колени. А женку пристрастился потчевать кулаком. Должно, Петр думал: выше его прихоти ничего нету — и так будет всегда. Но, говорят, легко с горки на санках съезжать — трудно их туда тянуть. Женка от него ушла, пропали где-то и брат с хромой сестрой.

— А что ж Хомкин? — спросил Яков, не пропустивший из рассказа ни одного слова и догадавшийся, что это был хоть и отдаленный, но намек на его не так еще давнее и страстное мечтание вернуться из Москвы в Демьяновск с капитально толстым кошельком, чтобы придавить им всех этих обывателей; рассказ Степина вдруг так подействовал на него, что у Якова начали дрожать руки.

— Да уж проще пареной репы вышло: глубокой ночью в своем же саду удавился на яблоневом суку. При описании имущества у него нашли пятьдесят тыщ.

— А чего он их на книжке не держал? — спросила Дарья Панкратовна.

— Видно, боялся, как бы не вышел какой денежный закон. Вот оно как оборачивается иной раз! — подмигнул Степин Якову.

В сумерках, когда Дарья Панкратовна домыла пол, они кончили уборку и позвали Якова переночевать у них.

XXX

— Ты йде ж там, отец, жил-то? — не без тайного любопытства задала вопрос Якову Варвара Парамониха, нюхом почуявшая выпивку.