— Иди играй. Потом я тебя, мой маленький, заберу. Иди на ручки к папе…

По этим ее словам Николай угадал, что она не хотела его брать с собой; не желая думать о ней плохо, он догадывался, что ей, видимо, и некуда было его везти. Отнеся сына домой, Николай проводил ее до конца переулка, и там они молча расстались. Она хотела сказать ему: «Переноси вещички к матери», но сдержалась. На другой день, рано утром, высокомерная и одновременно жалкая, Анна уехала в Смоленск.

XXVII

Вероника Степановна чуть свет понеслась куда-то за город, на дачу. Уже неделю Яков слонялся без дела, твердо решив порвать с московской жизнью. С женой больше не было скандалов, но оба чувствовали, что они — чужие, ничем не связанные между собой. В глубине души Вероника Степановна считала, что Яков всеми правдами и неправдами станет цепляться за Москву, как это делало большинство людей, и была удивлена тому, с какой легкостью он решил возвращаться назад. Уезжая рано утром на дачу к подруге, она не сомневалась, что он одумается и станет слезно упрашивать ее не выгонять его. Она надеялась, что он поймет свое заблуждение и перестанет мучиться дурью, оглядится по сторонам и увидит, что не в его годах так легкомысленно поступать. Жизнь ломала не таких, и Вероника Степановна предчувствовала, что именно подобным образом поступит Яков. «Ты научишься, дурак, зарабатывать деньги», — думала она, одновременно соображая, куда и через кого устроить Якова на хорошее, то есть прибыльное, место. Сидя в электричке, она окончательно утвердилась в мысли, что Тишков разыграл перед нею сцену с целью припугнуть ее, но она не дура, чтобы позволить себя провести. «А укатит — мне-то что, одним мужланом станет меньше в Москве. Такая роскошная женщина, как я, одна не останется. Бабня обзавидовалась. Да, завтра к Зинке: мех у нее, у шкуры, есть — надо выманить за пару сотенных. А Фирина, подлая, сквалыжит чеки. Где она их берет? Промышлять чеки самой? Фирину за них валяют по кроватям. Фр-р! Чтобы я до такого-то опустилась!.. Фр-р!.. Хотя… Фирина, шкура дубленая, призналась под мухой: «За пятнадцать минуток я добыла столько, сколько тебе, оскалив зубы, придется промышлять месяц». Пятнадцать минуток… Как нравственная женщина — я выше подобного скотства. Хотя… есть мужички чувствительные, чистые. Спид тоже есть. Нет, фр-р… Нет? А что тут такого? Интимность покрыта мраком… Ну, Фирина! Два норковых манто да соболевая шубка! На этакую-то кобылу! На телеграфном столбу — два норковых манто и соболь! Где, спрашивается, справедливость? Добыто грязным путем? А что такое вообще нравственность? Яша… Яша… Куда тебе бежать, — это от моих-то роскошных ляжек?!»

…Позвонил Дударев — предложил Якову проехаться к шабаям, к старым приятелям, — те находились около Мытищ, в совхозном поселке. Яков не шибко стремился увидеть физиономию Бобылева, но когда Дударев сказал, что мужики устраивают пир по случаю… ухода из бригады Шуйкина, он согласился.

— Не ожидал я от него такой перековки, — сказал Дударев уже в вагоне электрички, имея в виду Шуйкина. Но Якова новость не удивила. Шуйкин, истинный крестьянин, тянулся к земле — это он заметил еще тогда, в начале своего шабайства. Откровенно сказать, Яков обрадовался известию.

— Молодец! — похвалил его. — Прозревают людишки, что не в одних грошах жизнь.

Дударев поддакивал и покрякивал, поглядывая на озабоченного Якова.

— Что, укатали сивку? Какая печаль, Яша? Погляди, жизнь-то как чаша: умей лишь черпать. Чего хмур?

— Своя земля снится, тянет, дьяволюка, — он растроганно улыбнулся.

— С Веркой нелады? — догадался Дударев.

— С базы ушел. С того и началось.

— Не оправдал, значит, ее надежд. Бабенка она, признаться, хищная. Я это тебе давно хотел сказать. И что надумал?

— Видно, надо подаваться обратно домой, — ответил после некоторого молчания Яков.

Дударев возвел к потолку глаза — такая мысль его не грела. Яков же признался:

— Я, брат, без косьбы да без нашей бани учахну.

— Да… да… Мелко гребем… Нынче вон в финские устремились. Тебе в ней мыться-то приходилось?

— Нет. А что за баня?

— Сухим паром всю грязь из внутреннего мира вышибает. Видал, куда прогресс шагнул?

— Ну, черта, брат, не отмоешь. Выгонь-ка грязицу из Бобылева! — засмеялся Яков.

— Бобыля, верно, и финская не возьмет, — согласился Дударев.

Яков поцепче оглядел товарища: лицо его так и светилось от счастья, и тот вопрос, который он хотел задать ему: «А как живешь ты?», отпал сам собою, и он порадовался за него.

Совхозный поселок раскинулся около соснового бора. Совхозная гостиница, где стояли шабаи, находилась на околице, — это был двухэтажный кирпичный дом, как обыкновенно, без малейших излишеств и походил на коробку. Шуйкин сервировал стол. Он был в приподнятом настроении, что обрадовало Якова. По случаю отъезда он принарядился, одев свой береженый костюм цвета лазурной волны. Сразу же следом за ними вошел человечек по виду вовсе потерянный: рыжеватые патлы его, причем весьма редкие, торчали в разные стороны, чем напоминали ежа, высунувшего на приятный запах свое рыльце. Малый росток да притом дикая чаща, покрывавшая его лицо, говорили красноречиво о том, что человечек вел весьма первобытный образ жизни, получая полное удовольствие. Он сделал реверанс, помахивая мятой кепкой:

— Приветствуем корешей! Рад лицезреть.

Фамилия у него оказалась Ступа: с сегодняшнего дня он числился новым кадром бригады взамен бегущего Шуйкина; Голубь тоже подался искать дела поприбыльней.

— Курнуть, извиняюсь, имеем?

— Мы-то имеем, а ты смали свои, — остудил его пыл Яков. — Откуда, умелец?

— Не твое собачье дело, — отбрехнулся Ступа, возмущенный неделикатностью.

Дударев вытащил зубами из пачки сигарету, не замечая при этом протянутой руки Ступы, который, однако, едва не поживился чужим куревом.

— Жмотье! Рази народ? Мельчает на-арод. Широты, понимаете, нету, — бубнил он, косясь на закуски.

— А где Дударь? — спросил Яков, снимая пиджак.

— Был Дударев, товарищ наш, так сказать, по профессиональному классу, и нету Дударева. Нашел семейное пристанище вьюноша, когда натурально облысел и зубов лишился. Истинные шабаи выводятся — вот вопрос!

— Семья — очаг жизни, — возразил Яков.

— Хомут, друг Яша, несравненный хомут, — сказал Шуйкин. — Химера.

— Мысля, достойная занесения в летопись, — покивал Ступа, — бабы ныне хищные. Ну и пускай бегают хлюстанки при собственном интересе.

Бобылев заметил:

— Согласен с альтернативой. Главное, браточки, чтобы хрустело в пэртмонэ.

— Нахапаешь денег, а дальше что? — спросил Яков.

— Дальше-то? — за Дударева ответил Ступа. — Шутник ты, приятель Ваня.

Шуйкин хихикал:

— Найдем широкую, ясную.

— Идите вы к черту! — озлился Яков. — Лично я на деньги плюю. Я ищу праздника души. Хоть раз бы его увидеть, этот праздник души!

— Эт можно. Эт, Яша, пожалуйста, — Бобылев скоренько наполнил стакан.

— Отстань! Дурные вы!

— Верно говорит философ Ступа: мелеет шабайство. Размах фиговый. Мелочь какая-то пузатая, — продолжал Бобылев.

— Забыли завета незабвенного Голубя. Деньги, идиоты, спущаем почем зря, — заметил Шуйкин, — а он-то верно учил.

— У русского человека — другая дорога, — отсек его довод Ступа.

— Вон Бобыль помалкивает: положил-таки на книжку — зашил на мошну.

— В зависть вдарился? — Глаза Бобылева блеснули свинцом.

— Вы тут, гляжу, богато раскатились!

— Пошто ж мелочиться-то? — махнул рукой Шуйкин. — Неизвестно, доведется ль повстречаться?

— Может и такое быть, — подтвердил Дударев.

— Гляжу: ан не выпивши ляжу, — Ступа потянулся было за рюмкой, но Шуйкин оттолкнул его руку:

— Успеешь.

Тот, иронически поблескивая глазами, хихикал:

— Утонченности нету, похерили во зле.

Разговор скакал, как блохи на морозе, как это часто бывает меж разношерстными людьми, да к тому же — при расставании.