В Демьяновск она приехала под вечер. Широким, пополневшим показался ей Днепр, но сам городок — маленьким и жалким. От домов, садов и огородов пахнуло уже полузабытым запахом картошки, яблок и помидор. Она почувствовала тянувший с чьего-то огорода запах дыма, и слезы вдруг сами собой покатились из ее глаз. Однако она тут же взяла себя в руки, гордо вышагивая под окнами домов по улице. Она слегка только кивала знакомым, мимоходом отмечая убогий и серый вид бывших ее товарок, и ей польстило то, что на лице Екатерины Фокиной, старой ее подружки, появилось выражение зависти. Худая, невзрачная, в своем выношенном пальтишке, Екатерина слишком проигрывала перед рослой, статной и нарядно одетой Анной. (Все-таки ресторанные кавалеры ее довольно прилично одели.)

— Ты, видно, хорошо устроилась, — вздохнула простушка Екатерина.

— Да, хорошо, — кивнула ей Анна и, строго-недоступная, не желая ничего рассказывать о себе, застучала тонкими каблучками сапог дальше.

Вот и сизоватая драночная крыша материнского дома. Анна скользнула глазами по окошкам, стараясь увидеть лицо Николая. Поднимаясь на крыльцо, почуяла взволнованный стук своего сердца. Поворотив голову, увидела в огороде серую фигуру матери: та копала картошку и, заметив дочку, воткнув вилы, заспешила к дому, к ней. Анна бегло поцеловала мать, молча шагнула за ней в сенцы. Переступив порог дома, обвела глазами прихожую: ни одной мужниной вещи не попалось ей на глаза — на подоконнике только заметила обломок его мундштука.

— Где Васятка? — спросила усталым голосом Анна, присев на табуретку.

Лицо Серафимы сморщилось и сделалось злым.

— Они его к себе забрали. Силком я пацаненка не могла удержать.

Анна глубоко в душе чувствовала, к своему ужасу, что сообщение это не только не подействовало на нее угнетающе, но, наоборот, она испытала облегчение, точно свалила с плеч ношу. Спросила же она совсем другое:

— Зачем ты им отдала?

— Не на грудки ж лезть.

Анна вытащила сигареты, закурила; жадно несколько раз подряд затянувшись, полюбопытствовала после молчанья:

— Как Коля тут?

Старуха внимательно, буровящими глазами глядела в не шибко веселое лицо — почуяла, что не клеилась у нее жизнь.

— Вчерась в общежитие умотал.

— Сказал чего-нибудь? — продолжала выпытывать у матери Анна.

— Ушел молчком.

— Как он здесь живет? Пьет?

— Не, чего говорить напраслину. Ныне бросил.

Анна устало, как много пожившая, глядела в угол, между стеной и печью.

Серафима прощупывала дочку взглядом:

— Приметила кого? Наглядела чи нет?

— Я, мамка, надумала… сойтись с Николаем, — ответила после молчания Анна, закуривая новую сигарету и не думая о том, что дымит в материнском доме.

— Это б неплохо. Только я хочу тебя, Нюра, упредить: зятек-то уж не тот. Ты-то уверена — он захочет?

Анна с удивлением посмотрела на мать. Знала и верила она в неотразимую силу своей красоты, помнила, как терзался тогда Николай, умоляя ее остаться. «Чего она, забыла про все это? Старая стала?»

— Захочу — так на коленках приползет, — выговорила с уверенностью.

— Гляди — не прошибись, — остудила ее пыл мать.

Напившись с земляничным вареньем чаю, Анна легла спать, решив утром — было воскресенье — идти к Николаю в общежитие. Разбудил ее громкий крик петуха. Серафима уже кончала стряпню около печи, когда Анна, в яркой, знойно-желтой кофте, плотно обтягивающей ее большие груди, вошла в прихожую. Старуха окинула ее взглядом, погордившись дочерью. Найди-ка во всем Демьяновске такую!

— Они, видишь, порешили на свой манер мальца воспитать, — проворчала Серафима. — Черта лысого! Знаем ихнюю-то доброту. Чай, мягко стелют.

Общежитие находилось в старинном, уцелевшем от войны, кирпичном доме около моста. Высокий, поджарый, в цветастой, выпущенной из брюк рубахе парень, живший в одной комнате с Николаем, так же потерялся, как и все мужчины при виде ее, — он засуетился, предлагая ей стул.

— Николай сейчас придет. Он у родителей. Да вы посидите с нами.

Другой жилец, коренастый белобрысый мужчина лет сорока, с полотенцем на шее, вошел из коридора.

— Кого вы ищете? Случайно, не меня? — поинтересовался белобрысый.

Анна, ничего не говоря им, презрительно и высокомерно сжав губы, вышла наружу и увидела на тропинке, около речки Николая. Он уже знал о ее приезде и, несмотря на то что ушел навсегда от Серафимы, в душе своей не порвал еще с Анной. Сердце Николая забилось, когда увидел ее. Вспомнил он ее робкую, ласковую, детскую улыбку в первый день свадьбы. Но он тут же вспомнил, с каким равнодушием она бросила его. «Все прощу, если… покается…» — однако, мелькнуло у него в голове.

Они сошлись у речки, остановившись под старой, облитой желтизною ивой. Светлая водица тихонько звенела у их ног. Слышался легкий и грустный шорох опадавших узких багряных листочков, в верхних сучьях безмятежно попискивала синица. Сдержанно поздоровавшись, они долго молчали. То его желание, когда подходил к ней, — простить ее, исчезло, как только увидел ее крикливо выкрашенные губы, ослепляюще-рыжие, с седым волосы. Глаза ее, томно-игривые, подведенные, говорили о том, что они уже много повидали и теперь, если он захочет, она, может быть, останется с ним. Понял он, глядя в ее лицо, что она несчастна, но поднявшаяся гордость заставила его подавить доброе чувство к ней. Да она и не нуждалась в его жалости.

— Я рада тебя видеть, Коля, — проговорила после молчания Анна. — Как дела?

— Живу обычно, — ответил он мягко, но спокойно. — А ты как поживаешь?

— Да, знаешь, не жалуюсь, — подняла высокомерно брови, но чувствовала, что выглядела нервной и, видимо, жалкой. — Я… я заберу Васю, — прибавила, отводя в сторону глаза.

— Ты его не возьмешь, — сказал мрачно Николай.

Брови ее опять сомкнулись на середине лба, в круглых глазах появилась злость.

— Почему это? Я ему не мать?

— Ты его родила. А насчет материнства… — Николай сдержался. — Мальчишка — обуза тебе. Сын вовсе тебе не нужен.

Глаза ее сделались еще круглее и совсем злыми.

— Не смей так говорить! Ты сам несчастный!

— А я и не кричу про свое счастье.

Она одернула себя, как бы опомнившись, что не ради распри искала встречи с ним. И, улыбнувшись, проговорила примиряюще:

— Приехала-то я, Коленька, совсем не ругаться.

— Ты приехала на день? Или в отпуск?

Анна не сочла нужным пока говорить ему, что она уволилась из ансамбля и в поселке ей больше нечего делать.

— Посмотрю…

— В каком смысле?

— Не лезь в душу. А как ты поживаешь? — перевела она разговор.

— Живу, — пожал он плечами.

— В общежитии лучше, чем в мамкином доме?

— Да, лучше: там я сам себе хозяин. А подпевать твоей матери не намерен.

— Она, кажется, ничего плохого тебе не сделала?

— И хорошего — тоже.

— У стариков своя жизнь.

— Я ничего не говорю.

Анна морщила свой гладкий лобик: «А дальше что? Опять в магазин? Опять все то же? Коля из общежития вернется. Тут сомнения нет. Вылазка в поселок не удалась, но жизнь-то не остановилась. Кроме поселка и вшивого ансамбля есть… областной драмтеатр. Миленок-то… кажется, его фамилия Ершов… приезжал из него. Тогда я, дурочка, ему речугу толкала про нравственность да верность семейному долгу. Вот к нему и поеду. У него, кажется, жена и киндер? Черт с ними! Какая разница. Дядя не в моем вкусе: толстоват, коротковат, лысоват… Зато поможет пройти на сцену. Все: баста, я еду в Смоленск!»

— Пошли к твоим. Вынеси мне Васятку. Я около забора подожду, — она не хотела встречаться со свекром и свекровью.

Молча поднялись от речки вверх переулка. Анна осталась, а Николай ушел в дом родителей и тут же вернулся с Васей на руках. Анна, всхлипнув, прижала к груди сына, бормотала:

— Сыночек, Васенька! Ты что, мамку не узнал? Я ж мама твоя. Отучили от меня, постарались. Вижу. Родного сына против матери настроили. Какой ты большой уже!

Вася не знал, что ему делать — плакать ли, смеяться ли: он только тяжело сопел и спокойно, осмысленно смотрел ей в лицо, плохо узнавая черты своей матери.