На закате она впала в забытье, и, пока Иннокентий Сергеевич ходил на колодец, кончилась, отошла, так что, воротившись, ему стоило большого труда освободить из ее окостенелых, холодных рук сафьяновую шкатулку. Спрятав добришко, Иннокентий Сергеевич торопливо перекрестил прах сестры, суетно выговорил молитву:

— Прими, боже, преставившуюся рабу твою…

Хоронили Анну Сергеевну на третий день. С самой ночи припускал то сильный, то шепотливый, мелкий, но въедливый дождь; даль тускло, не имея очертаний, туманилась, меркла Старая Смоленская дорога.

Плохо окрашенный, сколоченный из сырого тесу, дешевый тяжеленный гроб несли на руках с великим трудом четверо: сам Иннокентий Сергеевич, Тишков, Степин и Назаркин. Больше ни одна живая душа не вышла на волю. Увязалась было Варвара Парамонова, но, прикинув, отстала около магазина. Степин ковылял на деревяшке сзади, ругая про себя на чем свет стоит свою душевность, что согласился хоронить золотушницу, и поражаясь собственной доброте. Гроб второпях спустили в яму у подножия кладбищенского холма, быстро зарыли и, не молвя ни единого слова, разошлись. Иннокентий Сергеевич шагал с кладбища один — весь черный как ворон, с еще более заострившимся носом, с брезентовой сумкой под мышкой — там лежала сафьяновая шкатулка, ее он побоялся оставить дома… Содержимое шкатулки наполняло его душу счастьем: он осознавал свое превосходство над демьяновскими обывателями, по его представлению, не умевшими по-человечески жить.

XXVI

С тех пор как Анна уехала в поселок Верхнеднепровский, минуло больше года. За все это время в Демьяновск она заглянула только один раз; мужа тогда не повидала, — находился в отъезде. Демьяновск не тянул ее; все меньше и меньше она чувствовала себя и матерью. «Молодость проходит — вот она и вся философия, — размышляла Анна. — В конце концов, я от сына не отказалась. А на свободу, как гармоническая личность, имею полное право. Про то и в книгах пишут; если по телевизору показывают курящих девок, актерок, то отчего не курить мне? Женщину оторвали от кастрюль и мужних штанов. Покорно мерси, чтобы я была такая дура — взяла обратно семейную обузу». Свобода… Ею Анна наслаждалась с птичьей бездумностью. Приятно было вечером, после непыльной и незабойной работенки, поглазеть на поселковую публику, сидя в новом стеклянном кафе «Пингвин». Доставляло удовольствие потягивать кофе, выставив красиво-точеные, круглые коленки на обозренье мужчинам. Было приятно принимать и ухаживания, вернее угощения в ресторане — туда Анна отправлялась весьма часто. Но как ни таращила глаза, достойного кавалера не выуживала. Липла какая-то мужлань, но, правда, денежная, можно было хоть на дармовщину пожрать, что она и делала. «Пускай осуждает серая бабня — меня не убудет». Она была в полном расцвете, молодой женщиной, вырвавшейся на свободу (что такое роспись в паспорте?), и со всей жадностью пользовалась ее благами. «Живешь один раз — так пользуйся удовольствиями» — такая мысль вытеснила всякие сомнения и сломала ту нравственную перегородку, которая удерживает от низменности людей. О сыне Анна думала мало: мальчишка находился с отцом и бабушкой — чего же ей было переживать? О втором ребенке она не допускала даже мысли, у многих и одного нет. Ну а патриотки пускай заводят: каждый живет как знает. Конечно, «гармоническое развитие» тут было не ахти какое, и подмостки, которыми она бредила, — маячили лишь перед ее глазами. Хлопоча насчет костюмов и грима, Анна возненавидела всю эту самодеятельную ораву, в особенности — бабню. При всяком удобном случае она запускала то в ту, то в другую острые шпильки. С Галиной сложились сдержанно-сухие, напряженные отношения; Галина не подпускала ее к своей душе и, когда они встречались, отделывалась пустяковыми разговорами.

— Высокомерие оставляйте дома, — посоветовал Анне Сапогов, — мне в ансамбле конфликты не нужны.

Особенно люто Анну возненавидела Вера Портянкина. Как-то после концерта, придя в артистическую уборную, она тряхнула перед Анной отвислым подолом своего платья:

— Это называется модная бальная одева?!

— Я, что ли, его шила?

— Твоя работа — следить, чтобы шили не мешки.

— Не велика цаца, — бросила с насмешкой Анна.

— Ты получаешь, между прочим, неплохую зарплату! — взорвалась обычно тихая Валентина Громова, учительница географии.

— Пошли к черту! Кто вы такие, чтобы меня отчитывать? — заотбрехивалась Анна. — Подумаешь, артисты! Видела я таких свиристелок.

Находившаяся в уборной Галина не вымолвила ни слова, но, когда они остались наедине — вместе вышли на улицу, — ударила Анну по больному месту, по ее самолюбию:

— Не зарывайся. Не представляй себя богиней, а других быдлом. Тебе не из-за чего задирать нос. У девчонок — талант, а у тебя его нет. Своей красотой хвастаешь, подружка? Ой, гляди, не далек день, когда она свянет. А что останется? Надутая гордость? Так то — недорогой товар.

— И ты иди к черту! — Но голос Анны пресекся, и Галина заметила выступившие на ее глазах слезы, и в эту минуту она показалась ей несчастной и жалкой.

— Что с тобой происходит, Нюра? — спросила она участливо, дружелюбно.

Анна, отвернувшись, кусала от злости и бессилия губы, ей вдруг стало жалко себя. Все свои наивные мечты припомнились ей… Мечты о необыкновенно прекрасной, совсем не похожей ни на что здешнее жизни. Вспомнила, как после окончания десятилетки, после последнего экзамена с девчонками сидела на перевернутой вверх днищем лодке, свесив босые, смуглые от загара ноги в воду, — раскрывшимися наивными очами глядела в сине-голубую манящую заднепровскую даль… Как много прекрасного ей тогда померещилось!.. Даже дух захватило. А кончилось вот чем — мужниной мазутной рубахой да реквизиторством во вшивом ансамбле… Она встряхнулась, прогоняя накатившую слабость.

— Ты меня, подружка, не жалей. Не надо, — сказала ей то же самое, что год назад, когда поделилась своей мыслью — перебраться в поселок.

— Смотри, Нюра! — предостерегла Галина, повернув в свой переулок.

— Что мне, интересно, смотреть? — крикнула ей в спину Анна.

Галина не остановилась — не ответила.

— Сама, между прочим, смотри! Много вас таких-то учителей, — это уже она прокричала вовсе лишнее.

Однако Анна еще продолжала ждать чего-то особенного. Яркая, красивая, она жила от ансамбля особняком, отчужденно поглядывая на сей народец завораживающими глазами заарканенной овцы. Она много занималась собой, густые, вьющиеся, выкрашенные в огнисто-рыжий цвет волосы делали еще ярче и порочнее ее лицо. О будущем Анна не думала, как мало думает о нем нынешнее молодое поколение. Правда, о ближнем будущем все-таки мечтала — машина и богатая квартира временами мерещилась ей.

В ансамбле же атмосфера все больше накалялась. Она избегала встречаться с Портянкиной. Сапогов глядел косо — на этого целеустремленного сазана ее красота не действовала. И она перестала с ним интересничать. Ворчала и хозяйка — требовала уборки квартиры и помогать ей в добывании пропитания. Такая жизненка не светила…

В конце сентября, когда озолотились деревья в поселке, Анна с пронзительной ясностью вспомнила Николая, сына, ту свою тихую семейную жизнь и, почувствовав подступившие слезы, взяла расчет; через два дня она выехала в Демьяновск, имея тайное желание начать прежнюю жизнь.

Анна считала, что не обманывала себя: не минутное наваждение толкнуло ее возвратиться в Демьяновск. Она глушила внутреннее сомнение, что демьяновская жизнь уже не прельстит ее теперь, и в дороге упорно настраивала себя на возврат. Она нарочито строго, поджав губы, сидела в автобусе, чтобы не дать повода заигрывать с ней. «Хватит таскаться! На всей этой дури ставлю точку. У меня муж Коля, сын Вася, устроюсь опять в магазин или куда почище. Прохорова Варвара поможет. Буду примерной. Наверно, так прекрасно быть примерной! — думала Анна, и в лице ее промелькнуло что-то детское, наивное. — Надо в поте лица работать. Какая, к черту, с меня актриса! Все актеры — комедианты. Теперь я — твердая реалистка. И да здравствует новая, совсем новая, нет старая, прежняя жизнь! «Как хороши, как свежи были розы…» — вспомнила стих. Слезица, незаметно как, поползла по щеке. «Где же они, те розы?.. Какие розы, когда кругом рожи! А где рожи, там не бывают розы. Гады ползучие ползали у моих ног. Что они мне, собачье, дали? Для гармонического развития? — Потихоньку шмыгнула носом: так жалко стало себя. — Больше-то, собачье, вы от меня ничего не получите. Да здравствует Коля, и новая… нет, старая жизнь!»