— Спасибо за помощь, — поблагодарила его Екатерина. — Давненько ты не был у нас. Что ж тебя потянуло? Об эту пору всегда ты к морю ездил. Приелось, поди, море?

— Верное слово, Катюша. Ох, приелось!

Он помолчал, точно собираясь с духом, чтобы сообщить самое главное. Но ему было очень неловко сказать ей о своем решении. Сестра молчала, вопросительно глядя на него.

— Ты умная женщина, Катя, — начал, к своему удивлению, заметно волнуясь, Роман Романович. — Ты знаешь, что я никогда не ставил цели — жить ради славы в роскоши. И потому я принял решение… — он остановился, взглянув в удивленно поднятые брови сестры, — пожить здесь год, а может, и больше. Кто знает… Здесь так славно! Что-то я утерял… — Он шумно вдохнул воздух и, сделав несколько шагов вдоль стены, остановился и посмотрел на сестру.

По выражению глаз и упорному молчанию сестры Роман Романович понял, что она не верила в такое его решение.

— Ты… сомневаешься? — спросил он, заметно задетый за живое.

Екатерина покачала головой.

— Ах, брат, брат…

Роман Романович бросил ходить и тяжело опустился на заскрипевший под ним стул.

— Как же семейство-то? — осторожно попытала Екатерина, боясь залезать глубоко брату в душу.

Он ответил не сразу; несколько раз прошелся около стены, уперся глазами в пожелтелые в простенке карточки, даже прослезился, всмотревшись в черты матери-покойницы. Что-то тягостно, тупо защемило в груди… Повернувшись вполоборота к сестре, не давая ей возможности видеть полностью свое лицо, ответил с трудом, с запинкой:

— С семейкой худо, сестра.

— Ты же, помню, нахваливал в письмах — и женку, и детей.

— Вот той похвальбы я сейчас и стыжусь. Сын — пустомеля, нахлебник, главное — циник. Не лучше и девица, дочка. Безобразно красится, курит. Наверно, и пьет. Жена… Что же сказать о своей телке, которая давным-давно забыла, что такое работа? Я закормил их, сестра, — обожрались! Говорю тебе с горечью, ибо виновник — я сам!

— В излишней сытости, известно, добра мало, — согласилась Екатерина, радуясь тому, что у брата открылись глаза на свою семью, и вместе с тем переживая за его неурядицы.

— Пусть живут, как знают. С семьей я порвать не имею права: на мне лежит обязанность, возложенная обетом. И я не нарушу ее. Да и не молоденький уже, чтобы начинать все сызнова. Теперь я здесь, в родном углу!

Сестра одобрительно кивнула головой:

— Молодец, брат, что обет помнишь. А то нынче многие чуть что — кидаются в загсу. Нет терпения. А без него, известно, жизнь не проживешь. За то ты, Роман, молодец, что не порвал с семейством.

Все тот же неизменный был уют у сестры — это Роман Романович сразу определил, едва шагнув через низенький порог. В хатке хорошо пахло постными щами и горячим угольным утюгом — Екатерина только что кончила гладить и теперь складывала бельишко в окованный полосками сизой жести, еще материнский сундук. Кот, настурчив хвост, стоял посередине хаты и соображал, что ему делать — лезть ли в предпечье искать мышей или же потереться об ноги нового человека, которого он узнал? Первое было заманчивее, и он юркнул в темную отдушину, откуда таращились ухваты.

Роман Романович, взволнованный и растроганный, оглядывал жилище сестры.

— Милая Катя, с той жизнью покончено! — И то, что проговорил он это без надрыва, а очень спокойно, совсем иначе, чем в тот приезд к ней, Екатерина поняла, что брат сильно переменился.

— А что ж ты станешь здесь делать, Роман? — выставляя на стол чугунок со щами, спросила она брата.

— Ты же знаешь, какая у меня работа. Разве я не могу здесь писать?

— Кино, стало быть, бросил?

— Бросил, сестра.

— А ты так гордился своею судьбой, — напомнила она.

— Гордился тем, что умел вышибать громадные деньги.

— Я верю и не верю, Роман. Ты так много чего повидал… — Екатерина не договорила, сдержалась.

Долго сидели молча; кошка, вылезши к свету, улеглась на половике посередине пола.

— Если ты не против… я останусь у тебя жить? — спросил он, стеснительно улыбнувшись.

— Чего ж мне противиться, брат? — сказала сестра.

Туманов был благодарен ей, что она поняла его душевный настрой, и в его глазах показались слезы.

Сестра не хотела, чтоб не обидеть его, говорить всего того, что она о нем думала. А думала Екатерина так: «Приелись почести да коньяки. Захотелось поиграть в простолюдина. А может, и правда ему сердце указало? — укорила она себя в излишней недоверчивости к брату. — Коли б так! Видит бог, не обманываюсь», — и она тяжело вздохнула.

— Только усидишь ли тут год? — спросила как можно мягче Екатерина.

— Ты-то должна бы меня понимать, — укорил ее Роман Романович. — Все-таки сестра.

— Оттого и говорю, что понимаю. Ты тую жизнь никогда не покинешь на такое длинное время.

— Значит, ты уверена, что я не могу жить без славы?

Она наклонила голову и с тактом молчала, не желая причинять ему большей неприятности.

Он подождал, не скажет ли еще что сестра, приготовив в уме веские слова в доказательство искреннего намерения изменить свою жизнь.

— Утро, говорят, мудренее, — сказала, вставая, Екатерина. — Тебе постелить наверху?

— Да, да, там!

Следом за ней он поднялся по лесенке в мезонин и с большим удовольствием сел за самодельный, сделанный здешним столяром стол; он скользнул глазами по ружью на стене и с радостью подумал, что как ляжет первопуток, так отправится на облаву в Гольцовский заказ. «Заведу собак. Буду копать огород, колоть дрова, косить с мужиками». И он вдруг вспомнил Наталью Тишкову и то свое восхищение ею десять лет назад, когда последний раз приезжал к сестре. Он даже немножко приударил тогда за ней, но, как смутно помнил, она отнеслась к его заигрыванию весьма сдержанно.

Екатерина кончила хлопотать с постелью для него. Он с радостью кивнул на пестрое, из лоскутков, одеяло.

— Еще мать сшила?

— Да.

— Тот домишко, кажется, Тишковых? — Роман Романович кивнул на огонек на бугре.

— Ихний.

— А Наталья?.. Она здесь?

— Живет с родителями, — ответила Екатерина, угадав смысл его расспрашиванья.

«Значит, одна», — определил он и, помолчав, спросил однако:

— Замужем?

— Сошлась с пастухом. — Екатерина остановилась в приотворенной двери, стараясь поймать взгляд брата, но тот ускользал от нее.

— Странно… Ведь она очень даже привлекательная.

— Стало быть, не кидается на всякие штаны. Тебе еще что надо?

— Нет, нет, спасибо, Катюша, — заметно оживившись, сказал Роман Романович.

XXI

На другой день он встал рано, с третьими петухами, перекачнул на пружинном матрасе свое рыхлое белое тело и, чувствуя приятную, живительную свежесть, вливающуюся в открытое окно из сада, непривычно ступил босыми ногами на половицы. Выглянув наружу, он увидел луговой простор, синюю днепровскую гладь, величаво и покойно выступающую из легкого розового тумана, и, ощутив бодрящий запах росы, беспричинно улыбнулся. «Совсем новая жизнь! И как оказалось просто ее достичь!» Он отказался от завтрака, выпив только кружку парного козьего молока, показавшегося ему необыкновенно вкусным.

— Хорошо дает животинка? — полюбопытствовал он у сестры.

— Не жалуюсь.

— Ну, Катя, я немножко пройдусь. — И, надев простенькую кепку, он вышел наружу.

По городку продолжал разноситься петушиный крик. Туман уже оторвался от земли и висел в воздухе неровными пластами. Взойдя на курган, Роман Романович испытал новое чувство самоотречения от жизненных благ, — и лента реки, и вьющаяся, отчетливо видимая при редеющем тумане Старая Смоленская дорога, и даль, где она исчезала, напомнили ему о величии Родины, России. Он стал следить за быстро скользившей по тропинке к Днепру женщиной. «Она, Наталья!» — взволнованно думал он, спускаясь следом за ней, и не ошибся. В этом месте, позади старинных лабазов, демьяновские женщины полоскали белье. Наталья сошла на мостки и только приладилась полоскать, как увидела приближающуюся тучную, солидную фигуру Туманова, которого она сразу узнала. Мгновенно выражение ее лица сделалось строгим и замкнутым; она с подчеркнутым вниманием, глядя в воду, полоскала белье. Роман Романович с мягкой улыбкой на губах подошел к ней.