«Считал себя высоконравственным человеком и не видел, что зажрался. Что же это со мной стало?» — спросил он опять себя, остановившись посреди Александровского сада (он бесцельно двигался по улицам, стараясь наедине обдумать свое положение) и глядя на уже червленую, исступленно полыхавшую, облитую от нижних сучьев и до макушки багряностью березку. Дерево это, совершавшее круг своей жизни — от летнего расцвета к осеннему увяданию, — с пронзительной ясностью напомнило ему о его собственном закате. Сколько раз он с равнодушием проходил мимо таких облитых позолотою берез, и никогда сердце его не билось так горячо и сильно. Сейчас же раздвоенная у комля, еще не старая береза уничтожила весь тот покой и призрак того счастья, которое еще сегодня утром казалось ему высшим достижением. «Чего же я достиг? Приобрел толстый кошель денег, дачу и машину. Почета? Кто меня чтит? Подхалимы. Подпевал ненавистникам всего нашего и родного. Вырастил скверных детей. Наконец, создал в последние годы ненужные народу, лживые, потому вредные фильмы и шарнирно-блочные романы». Он вспомнил, как бился, ломая голову, над сценарными сюжетами, чтобы позанимательнее построить их. «Разве я думаю о духовности, когда сочиняю?» В памяти его всплыла мысль, высказанная давно заскорузлым мужиком Тишковым: «Возлюби добро, а слепо любить — тоже вредно». «Что он мне открыл? — попытался опровергнуть его суждение Туманов. — Как я могу верить?» Но странное дело, при всей его учености, развитости, бойкости он никак, несмотря на огромное умственное напряжение, не мог освободиться от воздействия его мысли.

«Разве я не сеял это самое добро на своей ниве? А меня самого любят?» Но тут был тупик мысли, из которого нельзя было выбраться иначе, как обвинять людей и обелять себя. Он искал оправдания такой своей жизни, чтобы найти твердую опору, но она ускользала. «Эгоизм! Эгоизм и тщеславие — и во имя их я губил все свои силы. Только гнусное «я»! Да, еще — отвратительная потребность брюха. И в своей семье главный злодей — это я! Освободиться… чем скорее, тем лучше. На что же я потратил молодость и лучшие свои порывы?» Собранный и молчаливый, он вернулся домой.

Туманов мельком взглянул в глаза этой женщине, жене, заметив так хорошо знакомое ему выражение мелочности и высокомерия, и снова спросил себя, как могло так случиться, что он сошелся с ней? И не только сошелся, но прожил вместе столько лет? «Как могло произойти все это с моей душой? Неужели она так страшно заросла бурьяном?..»

Он не смотрел на жену и дочь.

— Я хочу быть один. Не мешайте, — сказал он мрачно.

— Ах, Роман, ты стал такой раздражительный, — вздохнула Анна Евдокимовна. — Но только одна я всегда понимала тебя.

— А, это знаменитая папулина хандра, — холодно засмеялась Инна, показав все свои мелкие белые и красивые зубы.

— Зачем ты так крикливо одеваешься? — спросил он дочь с глубокой горечью.

Инна отполированными глазами смотрела на отца.

— Я же не деревенская Дунька.

— А чем ты лучше той Дуньки?

— Ну, папаша, извини меня, но ты сегодня не в духе.

С самого раннего детства Инна знала твердо одну истину: как птицам даны крылья, чтобы летать, так и ей должно быть дано все, чего она только пожелает. К этому ее приучила роскошь, доступность почти всего и, вследствие этого, сознание своей силы.

— Но ведь наши дети из интеллигентной семьи, — пришла на помощь Анна Евдокимовна. — И сами они не рабочие. Хотя нынче всякая шваль гонится за модой.

— Милая логика! — бросил Роман Романович с сарказмом.

Инна не прошла по конкурсу, и теперь вся надежда была на могущественный звонок отца, судя по логике вещей, как понимала жизнь Анна Евдокимовна, ректор не откажет из-за боязни нажить в Туманове себе врага.

— Не забудь: завтра примерка костюма. Да, через Ирину Тихоновну я достала тебе целый набор прекрасных парижских галстуков и сорочек. Там твои любимые цвета.

— Мне ничего не надо, — отрывисто и все так же мрачно бросил он, глядя в стол.

— Ты не в духе? Плохо себя чувствуешь?

— Что вы хотите от меня?

— Ты ведь знаешь, что Инночка провалилась в институт.

— И что же?

— Ах, Роман, зачем делать вид, что ты ничего не понимаешь? При таком конкурсе — сто пятьдесят человек на место — разве могла она поступить?

— Но другие же поступают!

— Я не знаю, кто и как туда проходит, но знаю, что Инна не хуже их. Ты ведь хорошо знаком с ректором института… Сам ведешь у них мастерскую.

— Я его просить не намерен, — перебил жену Роман Романович.

Лицо Анны Евдокимовны осталось невозмутимым.

— Но ты ведь не хочешь плохого родной дочери?

— У нее нет никакого призвания к актерству. Но они учли все же, чья она дочь, и дали ей возможность пройти сквозь туры, допустив до общеобразовательных предметов. Их она сдала на одни тройки.

— Я хорошо отвечала, — вставила Инна.

— И тебе, значит, сознательно занизили оценки?

— Не будем затевать спора, — мягко улыбнулась Анна Евдокимовна. — Отец, я думаю, не хочет, чтобы ты пошла на стройку таскать кирпичи, — она отряхнула соринку с пиджака мужа.

— Ей нечего делать на актерском факультете. На свете много нужного дела.

— Однако, папа, согласись, что у меня есть желание, — заметила Инна.

— Желание — одно, а возможности — другое.

— Согласна. Но ты же сам наставляешь, что следует дерзать.

— Собственными силами.

— Да туда вообще без блата не пройдешь!

— Я так не думаю, ибо сам в свое время поступил без блата.

— То было другое время.

— Инна верно говорит — именно другое, не нынешнее, — сказала Анна Евдокимовна.

— Тебе на актерский, повторяю, идти бесполезно. Ты неспособна. Кроме нервотрепки ничего не получится. А ты — моя дочь, и мне небезразлично.

— Если бы ты питал отцовские чувства — так бы не говорил, — бросила раздраженно Инна. Зло взглянув на показавшегося в дверях брата, она быстро вышла из кабинета.

Сыну Туманова Игорю нынче исполнилось тридцать лет, выглядел же он за сорок; он горбился, и заметно уже сквозила под жидкими начесами лысина. На лице его всегда держалась едва заметная презрительная усмешка, раздражавшая отца. Баки и усики, по мнению Романа Романовича, портили лицо сына. Игорь третий год делал безуспешную попытку защитить кандидатскую и теперь вошел к отцу с твердым намерением заставить его звонить председателю ученого совета. В конце концов, родитель должен был понять, что обязан устроить судьбу своего детища. Анна Евдокимовна обожала сына, и даже его недостатки казались ей достоинством.

— Вот и Игорек не устроен, — сказала она, ласково оглядывая длинно-нескладную фигуру его.

— Пусть устраивается, — сухо бросил Роман Романович.

— Тебе ведь известно, папаша, что существуют бюрократы?

— А кого ты имеешь в виду?

— Хотя бы председателя ученого совета нашего института.

— А я слышал другое мнение: что он — внимательный и справедливый человек, — возразил отец.

— Так могли сказать только подхалимы. Степанюк душит все мыслящее.

— И что же, никто не защищает диссертаций? Он всех задушил? — не без насмешки спросил Роман Романович.

— Извини меня, папаша, но ты становишься… сам похожим на этого Степанюка.

— К сожалению, кажется, не похож. Тот, судя по всему, настоящий человек, — он замолчал, опустив голову, — что ты от меня хочешь?

— Не более того, что должен требовать сын у своего родителя.

— Звонить Степанюку я не намерен.

Игорь взглянул в глаза отца — холодно и отдаленно, и Роман Романович с грустью угадал, что сын никогда не поймет его терзаний.

— В таком случае ты должен подумать о том, как сложатся наши отношения в будущем. Как отец ты будешь требовать сыновней любви, но я не забуду твоего равнодушия! Можешь не сомневаться.

— Я не могу звонить, и ты меня прости, — тихо выговорил отец.

— Я тебя не прощу! — желчно и жестоко бросил, выходя, Игорь.

Анна Евдокимовна заспешила было за ним, но около двери остановилась.