Анна натянуто села, не ожидая ничего хорошего. Она не ошиблась.

— Вы не можете танцевать, — сказал жестко, отрывисто Сапогов. — Репетиции — мертвому припарки. Ничего не дадут.

— Может, ей попробовать художественное слово? — заметила Галина.

— Читать? — Он царапнул деву глазами. — Можете?

— Не знаю.

— Нда-а… — Сапогов барабанил пальцами. — Ответ исчерпывающий. Ей-богу, ну зачем вам?! — вдруг взмолился руководитель, став похожим на мальчишку.

— А вам зачем? — выпустила когти Анна.

— Займите мое место. Прошу.

— Я ищу свое.

— Нам нужна костюмерша, — сказала Галина, хватаясь за соломинку, желая подсобить подруге.

— Точно. Нужна.

— Слушай, Дмитрий Степаныч, возьми Анну на эту вакансию!

— Разве я против? Пожалуйста. Если она желает.

— Да, я согласна, — быстро ответила Анна, не вникнув в смысл того, что ей предлагали: еще перед поездкой сюда она порешила бесповоротно порвать с Демьяновском.

— Когда вы сможете оформляться? — буравил ее глазами Сапогов.

— Подыщу комнату. В ближайшие дни.

— Хорошо. Зарплата — сто десять рублей. Устраивает?

Анна кивнула.

Галина чувствовала себя неловко, что брякнула насчет костюмерши; откровенно говоря, она не ожидала, что Анна согласится, и теперь, выйдя на улицу, не знала, оправдываться ли ей. «Все ближе к ансамблю», — думала Анна.

— У тебя хороший муж, — сказала Галина.

— Я не собираюсь брать развод. Пока.

— И какая же у тебя будет жизнь?

— Не знаю. И знать не хочу. Слушай, переверни пластинку, — проговорила с беспечностью Анна.

— Смотри… тебе видней.

— Ты лучше помоги с комнатой.

— Пустяк. Живи у меня.

— Нет, я не хочу тебя стеснять.

— Что за стеснение? Купим раскладушку.

Однако Анна стояла упорно на своем, и Галина поняла, что той было не с руки — мечтала о независимости. «Скатишься ты, милая, в омут, из которого не выпутаешься. Но это — твое дело».

— Зайдем вот в этот дом. Тут у меня знакомая держит постояльцев.

Галина позвонила в квартиру на втором этаже; дверь открыла пожилая низенькая женщина с тем кротким, добрым, душевным лицом, какие уже редко встретишь.

— Здравствуй, тетя Фруза, — приветствовала женщину Галина. — Жива-здорова?

— Что нам деется! — протянула Фруза. — Давненько, девонька, не являлась.

— Все заботы. Ты вот что, тетя Фруза, не возьмешь ли мою подругу на постояльство?

— Коли ей понравится, — ответила Фруза, — телефона у меня нету.

— Не беда, — сказала Анна.

Большая комната Фрузы была перегорожена цветной шторкой — там стояли старый черный диван и столик.

— Дворец — не ахти, да жить можно, — ответствовала Фруза.

Взяла она недорого — пятнадцать рублей в месяц, и в тот же день во взвинченно-приподнятом настроении Анна вернулась в Демьяновск.

Николай ужинал, сидел на краешке стула, будто на вокзале.

— Где носит? — напустился он на жену. — Чай, замужем! Чего тебе таскаться в поселок? Артистка!

Анна, присев к столу, с насмешливостью оглядела мужа — от головы до пят, и тонкая, жалящая ирония застыла на ее губах.

— Где была? — уставился на нее Николай.

— Почему я должна, собственно, отчитываться?

— Я — муж.

Анна взвинченно захохотала:

— Заруби: я тебе, миленок, ни черта не должна. В кино была. Удовлетворен?

— В поселок ездила ради кина?

— Невежа: «кина»! Кино не склоняется. Хотя бы и ради «кина». Ты, значит, мне запрещаешь?

— Да. Имею право. Некоторым образом, — пробормотал неуверенно.

— Видала, мамка, он качает права!

— Поймаю с фрайером — удавлю обоих. Я предупредил. Конфиденциально, — вставил он словцо, вычитанное в газете.

— Пень малограмотный! «Конфиденциально», — передразнила она. — «Философ» выискался! Тоже мне.

— Я грамотней тебя. Сама на одном листе делаешь сто ошибок.

— Ты охолонь! — напустилась на зятя Серафима. — Об Нюрке, чай, никто дурного слова не скажет. Эка невидаль: упозднилася! Наслухался дурных языков. Завидки людей берут. Я-то к тебе как мать. Охолонь, Николай!

— Ты замолкни: вы сговорились!

— Не о такой я жизни мечтала, — Анна кривила губы, сдерживалась, — а мать, Коленька, верно говорит: наговоры подлых баб! У самих ни черта нету, все их счастье — бить дурные языки да бегать с ломаными грошами по магазинишкам. Проклятая дыра! — Анна высокомерно тряхнула головой. — Дернул черт тут родиться. Никакой культуры. Не для такой жизни я рожденная, Коля! Мне во снах она другая мерещится. А что мы тут видим? Мне молодость другую в профкоме не выпишут по наряду, и надо, верно, быть круглой идиоткой, чтоб зарывать такую красоту, как моя! — Она зло всхлипнула и, не в силах сдержать женской слабости, заплакала, сразу сделавшись жалкой и подурневшей, с ресниц ее густо поплыла чернота.

— Люди живут, Нюра, и мы не лучше их, — волевая решимость Николая вследствие ее слез пропала, он вновь стал податливым, уступчивым, не заметив, что именно такого его состояния и добивалась Анна.

Искреннее чувство, появившееся было в ее глазах, исчезло, они опять сделались фарфоровыми и насмешливо-холодными.

— Обрадовал! Как же, не на ту, миленький, напал дуру! — она желчно, зло усмехнулась. — И учти: меня сын не привяжет. Я не намерена прозябать. Не для такой житухи я родилась. Мерси покорно! Не перебивай меня!

— Я и так молчу.

— Вот и молчи, несчастный, что тебе еще остается. Сопи в две дырки и молчи. Шофер, ничего из себя не представляющий, должен молчать.

— Должон, должон, — покивала Серафима, — при такой-то женке беспримерно должон.

— Нынче женщина шагнула на новую ступень. Вышла на арену. Теперь не вы над нами, а мы над вами. В прежних рамках нас жить не заставишь. На-ка, выкусите! Была дурой, что родила. Рожайте сами. Можешь сидеть в мазуте, а мне обязан предоставить гармоническое развитие. На другое я не согласна. Ты, шоферюга, даже понятия не имеешь, что такое гармоническое развитие. Про сценичность и мизансцену вообще не слышал.

— Слыхал про попы-ансамбли, про длинноволосых и безголосых дармоедов, — озлился Николай.

Анна смерила его с ног до головы уничтожающим взглядом:

— Темнота! Тебе ли судить?! А если взять эстетику, то ты вообще лопух — ни бельмеса не смыслишь.

Николай пошел опять на попятную, пробормотав:

— Разве я, Аня, спорю?

— Если бы не напел мне, наивной, тогда в уши, то где бы я теперь была!

— Высо́ко, — кивнула мать, — очень высо́ко!

— Не спорю. Лучше, красивше тебя никого в районе нет.

— То-то ж! Все при ней: писаная. Женка, вишь, тебе попалась видная, — снова вмешалась Серафима, — не чета другим. Такую-то, малой, поискать с огнем! Она где хошь не пропадет. Что лицом, что телом, да и по уму не вдарит в грязь. Ты должон, зятек, за подол ейный держаться.

Николай чувствовал, что обмякает, теряет твердость.

— Верно. Верно, мать, — поддакнул он, и только у него шевельнулась мысль, что сам же топчет собственную гордость.

— За ней-то, нябось не позабыл, вой-какие сватались! — продолжала Серафима. — С самого областного центру приезжал артист. Чуток не вышла за него. Тебя пожалела. А вышла б — в чистой жисти жила, не чета этакой, эва! Цени, зятек, какую отхватил женку-то!

— Я ее не хулю. Я про молву говорю, — бормотал, оправдываясь, Николай, будто он был виноват в пущенной молве.

Анна поставила на стол горячий самовар. Он как бы внес на минуту умиротворение, и собравшиеся под одну крышу люди эти почувствовали себя счастливыми. Тут на пороге появилась маленькая фигура Ивана Ивановича. В такое тяжелое время для сына надо было удержать его от засасывающего порока, от водки: он видел, что Николай не находил сил устоять.

Иван Иванович шел, понятно, не ради того, чтобы обвинить сноху с ее матерью, но с одной мыслью и желанием — если возможно, повлиять на них, открыв им истины добра и любви, на которых от века держится жизнь.

Анна все с той же подчеркнутой предупредительностью и внимательностью, с какой разговаривала в этот вечер с мужем, встретила и свекра.