— А где ты хочешь работать?

— Продавцом, наверно.

— Если продавцом, то общежития тебе не дадут. Ты можешь, конечно, пожить у меня.

— Сниму комнату.

— Поступай как знаешь, но я бы тебе не советовала начинать… — Галина недоговорила: ее позвали на сцену.

Анна неподвижно, истуканом сидела около окна; отраженный в зеркале двойник подглядывал за ней, и она тихо спросила его:

— Чего ты хочешь?

«Чего же я хочу? — Жалко наморщив лоб, вглядываясь в зеркало, она с ужасом вдруг заметила… прижившуюся под глазами морщинку; еще утром, собираясь на работу, ее не было, а теперь она просматривалась явственно. Ошеломленная, она в тупом изнеможении продолжала рассматривать свое лицо. — Усохну, идиотка, около мазутных штанов! Раз завелась морщина, то въелась сухотка, ну а от этакой прелести не одна бабенка учахла. Ну нет, Галечка, ты мне прописными истинами мира не откроешь. Она бы мне не советовала, а сама-то вон где — на сцене!»

Движимая каким-то собачьим любопытством, Анна прошла за кулису. Голос Галины раскаленной дробью сек по ее слуху. Мутная волна зависти захлестнула Анну; плохо чувствуя ногами пол, отодвинув занавес, окинула глазами сцену. Галина стояла посередине — в скорбной позе отрешенной от земных радостей монахини — и на трагичной ноте тянула мелодию песни; должно быть, она изображала солдатку или же скорбящую мать, и помимо воли, чего не ожидала от себя… из глаз Анны сами собой покатились слезы. Умом она понимала, что глупо тут, за пыльной кулисой, в полутьме, проливать ни за что ни про что слезы, но они продолжали скатываться на ее напудренные щеки, оставляя на них след. Но цепкий бабий ум ухватил сердце, — Анна встряхнулась и уже спокойно, с холодным любопытством стала разглядывать руководителя ансамбля. Он сидел к ней боком, какой-то весь осатанелый, исступленный, с галстучишком набоку, в мятом сереньком костюмишке. На его ногах Анна рассмотрела все латки на ношеных ботинках. «Да, не Рио и не Париж, а все-таки и не дыра — Демьяновск. Ухажер-то вшивенький, видно, столовочный. С таким в ресторане не посидишь, но, может, в люди выведет?»

На смену Галине выскочила вовсе пигалица — веснушчатая толстенькая конопушка, и Анна не удержалась — тихонько захихикала. Но смех ее пропал, а глаза окрысились — от изумления, когда пигалица зашлась в частушке. После нее выходили плясуньи, — особенно Анна возненавидела одну, рыжую, тоже как и Галина, ни рожи ни кожи, зебрастую. Такая-то в толпе — ноль без палочки, а тут, на подмостках, она отделывала штуки, что у Анны от лютой зависти сперло дыхание. «Ах ты селедка! Кто б подумал?»

— Ловко, молодец! — крикнул руководитель.

«Дима-Димочка, — Анна вспомнила его имя, — а вот с фамилией у тебя вовсе скверно — Сапогов!»

Анна дождалась в своей засаде удобного момента: на сцене остались Галина и Сапогов, остальные затопали через зал к выходу. Она вышла из укрытия.

— Моя школьная подруга Анна Тишкова. Она хочет попробовать свои силы, — сказала, нахмурясь, Галина.

Сапогов в одно мгновение оглядел деву — от шпилек до волны волос, — и в его быстрых, цепких глазах, только что искрившихся радостью, появилась колючесть. Он весь встопорщился, будто ему наступили на мозоль.

— Что можете? — спросил отрывисто.

— Не знаю. Вообще-то… танцую.

— Как понять — вообще-то?

— Меня же не учили.

— Где работаете?

— В универмаге. Я из Демьяновска.

— Ну-с?! — Он уставился в ее лицо.

— Не понимаю?

— Будете ездить сюда?

— Я… намерена переселиться в поселок. Насовсем.

— Уехать, понятно, в ансамбль? Торопитесь, милая! — проговорил он жестко, охладив ее пыл.

Очаровывающая мужиков улыбка, появившаяся на губах Анны, не действовала на этого мужлана. «Артист из погорелого театра», — но тут все-таки была зацепка, а потому следовало помалкивать.

— Репетиция — завтра. В шесть вечера. Можете быть?

— Могу.

— У вас семья?

Анна блудила крупными овечьими глазами, пробуя его волю.

— Я незамужняя, — солгала. Зачем?

Он метнул взгляд — колючий, пронзительный, далекий от той паскудненькой похоти, какую она привыкла видеть у подавляющего большинства мужчин, смотрящих на нее. «Не клюнул?» — изумилась Анна, выходя следом за Галиной из Дома культуры на улицу.

— Тебя я, Галка, не стесню. Если переберусь сюда — подыщу комнату, — сказала Анна, приглядываясь к публике: среди рабочего люда глаза ее выуживали и культурную (в ее понимании) прослойку, — все же было бойчее, чем в постылом Демьяновске. Галина, шагая рядом с ней, не могла не заметить, как пялили глаза на высокие груди и круглый зад Анны проходившие мимо мужчины.

— Как же ты живешь? — спросила Анна тоном, в котором умная Галина почувствовала нотки жалости к ней.

— Я, подружка, живу хорошо. Не жалуюсь.

«Что она, играет? Не осознает, что несчастная? Пускает пыль в глаза? Она и в школе была ненормальная», — думала Анна то ли с состраданием к ней, то ли с радостью — не могла разобрать и сама. — Разве может быть счастливой некрасивая?»

— А жалеть меня не надо, — прибавила Галина, поднимаясь по лестнице к себе в квартиру.

XXIII

Весь следующий день Анна репетировала — кидалась плясать. Но кроме беспардонно-озверелого твиста ничего путного не выходило, как ни смунила своими плотными ляжками. Твист, понятно, режиссер отвергнет, ихний ансамбль с уклоном в старину, надо плыть павою, помахивать платочком.

«Пускай учит! За то ему, дармоеду, и гроши платят», — решила она, бросив мороку. Оставалось два часа до репетиции. Анна вышла на улицу. Майская теплынь разливалась по поселку. Над лужайкой звенел колокольцем жаворонок. В блеске лучей сверкали лужи. Стороною, под Демьяновск, уходила туча, над нею завораживающе светлела небесная лазурь. Вот она — сладость воли… Поступай как хочешь! «Все, Коленька, шоферюга-миленочек, с кастрюлями покончено. Ну от сына я, понятно, не отказываюсь, хотя и сковывает. Семейные узы — хорошо, а свобода-то милее, любезные философы и литераторы. За труды вам платят, но вы ведь не осознали, какое неземное счастье — родиться красивой». Мыслишки прыгали сенными блохами, распаляли, будоражили… Анна не шла, а плыла по поселковой улице, обнюхивая ее, показывая себя, чувствовала — мужики пялят глаза. Она очень любила такие выходы в яркий, веселый день, любила вызвать зависть дурнушек баб и ошеломить несчастных юбочников. «Испытала бы ты хоть на минутку это счастье!» — обратилась она мыслями к Галине. Два часа Анна ходила по поселку, а когда, без десяти шесть, подошла к Дворцу культуры, торжество ее как обрезало ножом. Следовало выдерживать экзамены, отвоевывать свое место под солнцем, но к такому-то тяжелому испытанию она себя и не подготовила. Не готова она была к нему! Не ради испытания ехала сюда, — в артистки. «Я красивая, вот он мой талант. Чего вы еще хотите? Вы можете быть семи пядей во лбу, заливаться соловьями, но царствовать-то буду я, разлюбезные бабенки».

Дмитрий Степанович Сапогов нынче был с нею строже вчерашнего. Сидел на стуле в какой-то сермяжной блузе, в кирзовых сапогах; алтынными монетами поблескивали под ячменными бровями глаза.

— Не высовывайтесь! — Такое предупреждение, брошенное Анне, заставило ее поджаться.

Опять заливалась соловьем конопуха, опять всплыла зависть, когда вытянула высокую ноту Галина, отходила лебедицей худая девка — Портянкина, все плотнее поджимала Анна губы, глядючи на них; на мгновенье смыло ее любование собой, она вдруг сникла и подурнела и ждала со страхом, как когда-то в школе на уроках математики, что ее вызовут.

— Как вас там… Тишкова! — сказал Сапогов, кивнув ей. — Сделайте то же, что Портянкина.

Анна понимала, что требовалось плыть, но не дергаться, тут твистом не отделаешься. После каменной стойки она словно на деревянных ногах прошла круг, второй, третий… Ее прошибла испарина. На четвертом круге остановил окрик Сапогова:

— Стоп! Отдых пятнадцать минут. Тишкова, подойдите ко мне. Садитесь, — он кивнул на скамью. — Галина, на минуточку.