Сережа с самым серьезным вниманием слушал бабушку, не понимая всего того, что произошло с бандитом Фирькой. Но в душе его что-то затрепетало, и к глазам прихлынули слезы, что бывало с ним всегда, когда он испытывал счастье; сейчас он был счастлив оттого, что на свете жило так много цветов, которые приносили людям добро, и что это добро ему вдруг открыла бабушка. Он спросил ее еще про один цветок.

— Росянка. Росою, стало быть, умывается. Оттого и чистая, голубенькая. Ежели с нижних-то листочков отряхнуть поутру росицу да утереть ею болячку или какой порез, то живо затянет. А вот люди ее боятся. А ежели лицо помыть, то станет тоже розовым, нежным.

— А зачем она живет на свете?

— Она сама по себе живет, — как равному пояснила Дарья Панкратовна внуку. — Она и не знает, что живет. Все зародилось за-ради того, чтоб хорошо было. Когда всем хорошо, то и цвету хорошо. Мы его не понимаем, чего он говорит. А он все знает, про что мы говорим. Кажный лист знает. Ежели мы его рвем да топчем без путя, он молча сносит. Не мстит. А мы своей злобой сами себя наказываем. Даже не ведаем, как наказываем.

Иван Иванович слушал мягконапевный, родной голос жены и, не вмешиваясь в ее суждения, потихоньку улыбался, гордясь и радуясь тому, что дано ему было заиметь такую жену.

Зинаида же слушала только краем уха, до сознания ее доходили лишь обрывки слов матери, — она не могла избавиться от тяжелой думы про свою жизнь. Об одном упорно думала сейчас она: о Петьке Бабкове. Как-то года через два после окончания школы, летом, она отправилась по грибы, отстала от девчонок, заблудилась и, выйдя на полянку, вдруг заметила около сторожки Петьку. Тогда она сильно обрадовалась ему. Хлынул светлый, обильный, сквозь солнце, ливень, она враз вымокла до нитки, села в мокрую, пахучую густую траву и громко заплакала, сама не зная отчего… Оттого ли, что прощалась со всем тем, что окружало ее, оттого ли, что в ней уже жила, хотя еще и смутная, мысль уехать, навсегда порвать с родным захолустьем. Тогда Зинаида не могла бы объяснить значения своих слез, которые все лились и лились, сами собою, из ее глаз. По испуганному виду Петьки поняла, что он сильно любил ее. Господи, что бы она сейчас дала за то, чтобы воротилась та минута, тот ливень и тот Петька!..

— Ах, какие миленькие цветики! Бабуля, смотри! Не смей, не смей топтать! — напустился Сережа на мать, крепко вдавившей в траву нежные малиновые созвездия.

Дарья Панкратовна залюбовалась трепетным выражением лица внука.

— Иван-чай три болезни лечит. Листочки выгоняют одну хворь, цветки — другую, а корешки — третью. Трех докторов заменит и пользу большую даст. С ним, говорят, живи припеваючи.

— А чего его зовут Ивановым чаем?

— Один человек болел. Иваном звали. Такой злющий был человек — хуже бешеной собаки. Его боялись люди, как чумы. И вот раз его женка заварила ему кипреем чай. Налила. Сидит — змей змеем, глазом буровит, не притрагивается. Махнул рукой — кружка с чаем хлопнулась об пол. Женка его мудрая была, терпеливая. Налила ему новую кружку. Иван и тую разбил. Подобрала опять черепки, молча налила третью. Иван дохнул пару и, знать, почуял аромат. «Ты чем это заварила?» — спрашивает. «Кипреем», — отвечает. «А вот я счас тебе им в рожу», — схватил он было кружку, да в нос ему опять плеснуло благодатью. Отпил малость, приложился — махом опорожнил всю кружку. Выпил это он чай, сидит. Перед тем лицо его было мутное, темное. А тут — засветлелось. Даже не верит: смеются у мужа глаза. «Ты, говорит, из моего нутра беса выгнала. Сидел он, проклятый, там, а теперь, видать, издох». «Вот, правда, Ваня, — говорит она ему, — потому что всякий цвет и корень имеет силу, коли в тебе злобы нету. Это, говорит, из тебя не бес вышел, а злоба, душа ж твоя за другою душой соскучилась, тоска ее взяла, и стало ей пусто одной. А раз цвет такой тебе помог, то давай и имя ему дадим: прозовем его «Ивановым чаем». Долго потом Иван дивился на свою жену. Сделался он добрый, с тех пор ни единого худого слова не говорил ей. И все просил у ней прощения и всякий раз плакал, коли видал чье-то страданье.

— Какой маленький цветок, да сильный! — проговорил в восхищении Сережа, сев на корточки и любовно дотрагиваясь кончиками пальцев до розовых лепестков.

Иван Иванович опять ничего не сказал, снова погордившись своею женой.

Марта между тем остановилась на том месте в неглубоком овраге, где стояли, собранные веером, ольховые жердины, заготовленные Иваном Ивановичем на дрова, и где кругом лежало и стояло много сухостоя, а также росла сочная, густая, лопушистая трава и кудрявился листочками подрост-кустарник — вольготная еда для коз.

— Малость порублю, а вы посидите, — сказал Иван Иванович, беря в руки топор и обретая особенно приподнятое состояние духа, как всегда перед началом работы, которую он любил.

— Немного прогуляюсь. Не беспокойтесь, если приду не скоро, — предупредила родителей Зинаида и быстро пошла, будто подгоняемая в спину, по поднимающейся из оврага тропинке с одним желанием — поскорее увидеть сторожку…

XXVI

Как много простиралось тут земли! Прямо перед ней лежало сравнительно ровное, засеянное хлебом тучковское поле (она с трудом вспомнила его название); сбоку его шла ровная проселочная, уже глохнущая дорога — пропадала вдали… Сердце Зинаиды всколыхнулось и сладко заныло, как это случается, когда пробуждаешься от радостного сновидения. По этой дороге ехала она, десятилетняя девочка, куда-то с отцом на широкой, набитой свежим сеном фуре. Господи, как тогда радовалась жизни! Сами собою из ее глаз покатились слезы — светлые, тихие, счастливые, душа ее размягчилась под воздействием силы воспоминаний… За полем, которое она очень скоро миновала, открылось озеро с полуразвалившейся, давно покинутой и забытой людьми мельницей. Не только мельница-труженица (Зинаида носила вместе с братом сюда что-то молоть), но и озеро было покинуто теперь людьми. Она это определила по первому взгляду на него — непролазным морем осокорей и тростника были опутаны его берега, так что нигде не виднелось даже узенькой тропки, чтобы спуститься к воде. Мягкий и ровный солнечный свет обливал озеро и мельницу. Но такое безлюдье и запустение только в первую минуту повергли в уныние Зинаиду. Присмотревшись к озеру, Зинаида нашла в нем ту заповедность, какая сохраняется лишь в тех углах, куда редко ступает нога человека. У самого берега покоились глянцевитые, ярко-зеленые широкие листья, над ними стояли и слегка, едва заметно трепетали сахарно-белые, непорочной чистоты, с глазурью в глубине лилии. Черные и рыжие проворные жучки сновали по стеклянно-недвижимой воде, делая тоненькие прочерки зыби. Однако неподвижное, тихое озеро говорило больше о грусти, чем о торжестве жизни, — это состояние Зинаида определила, постояв минут пять на полусгнивших мельничных мостках. Она поняла, что не только мельница, но и само озеро ждало своей погибели: по нему были раскиданы зеленеющие островки, и нигде не виднелось ровной чистой и глубокой воды. Внизу, под мостками, скатываясь с осклизлых и обомшелых досок, глухо-утробно гудел водопад. Мельница тяжело похилилась на один бок. Испытывая неосознанный страх, Зинаида поднялась на бугор, сняла туфли и пошла босая по теплой и мягкой траве сбоку дороги. С возвышенности она оглянулась на озеро и мельницу, подивившись опять тому, что почти не узнавала их — все уже было забытым, чужим, и только глубокое чувство, запрятанное в ее душе, говорило, что тут прошло ее детство. Смутно вспомнила, как один раз тонула в озере.

Между тем она миновала жидкий осинник и вышла на другое поле — Лучкино. Дорога, которую она ясно помнила, уже не угадывалась здесь, и ей пришлось идти по травяным дерновинам, лугом. Не раз она бороновала на этом поле совсем еще девчонкой. Мечтала, дурочка, выучиться на артистку. И вот ничего нет, кроме воспоминаний… Но радость, хотя и смутная, явившаяся будто исподволь, коснулась ее души. До нее донеслись милые серебряные трели, и она запрокинула голову, глядя в синее высокое чистое, лишь слегка оправленное по горизонтам белыми тонкими облаками небо, — прелестное создание, жаворонок, распустив веером крылышки, висел над нею… Она остановилась и с минуту слушала его песенки. Так прошло блаженное мгновение, когда она чувствовала себя счастливою от одного сознания, что живет на свете. Зинаида поняла: состояние легкости и счастья — это было не что иное, как ее чувство к Петру Бабкову. «Я его скоро увижу, и если он… — самой себе было стыдно выговорить, — если позовет — все брошу и навек останусь с ним в сторожке». Голос же другой Зинаиды подсмеивался над ней: «Ничего не будет. И ты знаешь сама. Все обман. Обманываешь себя». Зинаида не стала слушать своего же двойника и пошла дальше, удивляясь тому, что казавшийся таким близким лес все не подступал к ней. Поле незаметно кончилось, и она вошла в мелкий березовый и еловый подрост на месте гарей и опустошивших порубок: кругом виднелись пни и черные, обгорелые круговины, на которые наступала молоденькая травка и кустарник, старавшиеся возместить погубленное огнем и безжалостной рукой человека. Лет десять назад, и Зинаида хорошо помнила, на этом месте стоял довольно еще густой старый лес, в который демьяновцы любили ходить за ягодами и грибами; теперь же березняк и ельник, жидко растущий по большому участку, открыл солнцу и свету теневые, заповедные, мшистые кочки, вокруг которых, бывало, густо росли лесные ягоды — костяника, черника, голубика, ныне полностью вывевшиеся. Но, несмотря на то, что старый лес был погублен, здесь все же приятно пройтись между пней и синих можжевеловых кустов, посидеть в скудной тени, подышать чистым травяным настоем, чтобы набраться силенок для жизни в городской толкучке. Зинаида знала: в левом углу бывшего леса должна находиться речка, названия которой она уже не помнила, — в памяти осталась голубая, журчащая по цветным камешкам, в узких травяных бережках вода. Она любила ею ополаскивать лицо и руки. Не ошиблась: речка еще жила на свете и все так же, несмотря на всякие перемены, какие происходили с жизнью и с людьми, спокойно и неторопливо, с тихим перезвоном текла в своем извечно пробитом русле. Также открылась ее взору цветная галька на дне, той же чистотой и свежестью пахнуло от голубовато-прозрачной воды. Зинаида стала на колени, ополаскивая потное, разгоряченное лицо, и, опустив в воду ладони, испытывая давно утраченное блаженство, посидела, ни о чем не думая, минут пять. Ей очень хотелось сделаться маленькой, ни о чем серьезном не думающей, — хоть бы воротиться на часок в детство!.. Однако другая Зинаида, не верящая никаким ее чувствам, подзуживающе стала насмехаться над ней. Слезы снова заволокли ее глаза. Именно на этом месте, когда они кончали десятый класс, Петька сказал ей беспощадные, пронзительные слова. Он внимательно посмотрел в ее белое красивое, с прямым носиком и с крупными глазами лицо, потом перевел взгляд за речку и с легкой печалью произнес: