Концов сейчас же подтвердил его мысль:

— Широк-то я широк, да в свой закромок. Хи-хи! — засмеялся он, потерев руки.

— Да ты действуй, Николай! — подвинул ближе к нему стаканчик Иннокентий Сергеевич. — Чего стесняешься? Будь как дома. Я ведь душевно угощаю. Об нас с сестрой сплетни распустили, будто мы жадные. Демьяновские лихоеды только и годятся, что на зависть.

— Очень образно сказано, — кивнул головой Концов.

Николай с добродушной улыбкой смотрел на них.

— Спасибо, отцы. Только у меня нет никакого желания.

Должно быть, в их головах не укладывалось, что этот, по их мнению, законченный алкаш мог отказаться.

— Ну будет, будет. Мы ведь по-дружески, — подтолкнул его Концов. — Валяй. Поехал, брат!

— Именно! Ты меня удивляешь, Николай: чего чваниться? — пожал плечами Иннокентий Сергеевич. — Водка откупорена, значит, сообразуясь с логикой, ее следует пить.

Николай с достоинством поднялся.

— Номерок-то, мужички, не удался. За такую игру, к слову, можно и по сопатке схлопотать.

— О чем ты говоришь? — придавая наивные нотки своему голосу, спросил Лючевский.

Громко рассмеявшись, ничего не ответив, Николай шагнул наружу.

XV

Прошло уже полтора месяца, как Яков вернулся в Демьяновск. Жизнь его входила в спокойное, прочное русло. Вторую неделю он работал объездчиком леса вместе с Петром Бабковым. Впервые Яков осознал всю силу времени, вторгающуюся в заповедную лесную жизнь. Митина балка — та самая, некогда, лет двадцать назад, поражавшая своей нетронутостью, — сейчас являла уже совсем другой вид. Было много тяжелых, невосполнимых порубок, и почти по всему лесу зияли поросшие кустарниками пустоши. Роща погонной сосны на южной окраине Боговой горки была целиком истреблена: от нее осталось около десятка деревьев. Никакого подсада на этом месте не производилось. То же самое происходило и с дубами — тех могучих красавцев, которыми любовался всякий, кого заносила сюда судьба, насчитывалось не более десятка. Яков больше всего горевал об исчезнувших дубах: сызмальства он горячо любил это великое дерево. Еще в теплые дни, в сентябре, он добыл и помог высадить пятьсот штук саженцев-сосенок. По сухой погоде, не считаясь со временем, доставлял сюда поливальную бочку в конной упряжке, и его стараниями саженцы выжили. Сейчас махонькие, жалкие деревца весело зеленели по широкой пустоши. Яков на своей чалой вислопузой кобыле Вяхотке через день-два заглядывал на питомник, подолгу и с большой нежностью возился около саженцев, то углубляя и разрыхляя круговины вокруг стволов, то выкорчевывая мешающие их росту кусты. К сосняку-подсаду с северной стороны примыкала уцелевшая липовая роща, и у Якова созрел план устройства на питомнике пчелиной пасеки. Когда-то, в молодые годы, у него была мечта развести пчел, чтобы удовлетворить все нуждающееся в меде человечество; потом эти наивные желания рассыпались, и он посмеивался над самим собой. Изрядно похлопотав, Яков сумел-таки создать небольшую пасеку, — тридцать ульев, излеченные им от клеща, давали отменный мед. Кроме того, он приспособил три улья-короба на соснах. Здесь, в тишине, возясь около ульев, он спокойно ворошил в памяти свою прошлую жизнь. Теперь он понимал, что ошибался, считая всех людей корыстными. «Люди в руках судьбы, — все чаще думал он. — Я сам побывал в ее лапах, одурманился, но, слава богу, выкарабкался из трясины. Мог бы просто спиться, толкаясь по шабаям. «Отчего ж зазъяниваются люди? — спрашивал он себя, не в силах осмыслить этот тяжелый вопрос. — Живем-то мы раз. Под солнцем места всем в избытке: и черным, и рыжим, и умным, и дурным, и злым. Чего ж нам всем еще надо?.. Чего мне не хватает и сейчас? Жены? Можно жить и так. Миллионы одиноких людей. В чем же счастье человека? Много умных книг, но жизнь умнее их. Правда, наверно, в словах брата Ивана: счастье — в услужении другим». Но тут его мысль натыкалась на рогатину: «Я услужу ему, а он меня исподтишка — по голове колом». Тут был тупик, и все же Яков чувствовал, что иного пути нет.

Якова возбуждал слитный, дружный гул пчел, тянувших с неиссякаемой энергией вощину. Он открывал крышки ульев, внимательно оглядывал живую, теплую, копошащуюся пчелиную массу; тяжкий таинственный, не прекращающийся ни на минуту труд крошечных козявок поражал воображение Якова. Тайна жизни пчел всегда возбуждала его. «Зачем они это делают? Глупые! Для чего они собирают мед? Не понимают, что любой человек может наступить ногой и раздавить. Безо всякого притом сожаления». Один улей особенно беспокоил Якова. По его наблюдениям, матка этого улья хворала, и он заметил новые, настораживающие повадки пчел. В нем было больше, чем в других, пчел-грабительниц, смело рыскающих по сотам и не принимавших никакого участия в общей работе. Как хорошо знал Яков, появление трутней и грабительниц было зловещим признаком гибели всего роя. Подойдя к улью, Яков увидел между кустами брата и его охотничьих собак — лысую Подранку и рыжего Дударя. Иван Иванович со своей старенькой тульской одностволкой возвращался с охоты на дичь, однако Яков с удивлением заметил, что его повешенная через плечо парусиновая сумка была совершенно пустой. Он знал, что отец был хорошим охотником, и потому с удивлением и насмешливостью поглядывал на его сумку. Сухощавая, нервная и горячая Подранка недоверчиво фыркала, держась на расстоянии от улья, — боялась пчел. Красавец Дударь, до того огненно-рыжий, что казался влажным, с самым добродушным и веселым видом стал ластиться к Якову, тыкаясь прохладной мордой ему в ладони. Яков, как и брат, некогда любил охоту и собак, и лицо его просияло.

— Хорош, хорош, картинка, шельма! — Яков потрепал Дударя по голове. — Впустую, что ли? Ни одного чирка не взял?

Иван Иванович смущенно крякнул: ему было неловко перед братом за то, что он проявил сентиментальность — пожалел уток.

— Пусть погуляют. Шут с ними, — махнул он рукой. — Ну что роевня?

— Да вот хочу поглядеть, — Яков осторожно снял крышку.

Тех признаков медленного погибания роя, которые были налицо еще день-два назад, сейчас не замечалось. Пчелы, сцепившись лапками и равномерно трепеща крылышками, похожие на черные мохнатые гирлянды, производили характерный бодрый, энергичный звук, свидетельствующий о великом напряжении их труда. Другие, оторвавшись от дела, расправлялись с пчелами-грабительницами и с толстыми нахальными трутнями. Огромная, с рыжеватыми крапинками на спинке матка, перебирая лапками, с хозяйской внимательностью двигалась по сотам со свежей, душистой, только что выработанной вощиной. Видно было, что матка выздоровела и теперь твердо управляла роем. Полное выздоровление матки можно было определить не столько по ее виду и энергичности, с какой она двигалась, сколько по полному порядку, царствующему в улье. Это сразу же заметили братья, оба хорошо знающие жизнь и повадки пчел.

— Отменная хозяйка! — похвалил матку Иван Иванович. — Золото! Породистая. Ты правильно сделал, что не стал рушить семью. Матку-то, видно, подлечил?

— Пришлось, — улыбнулся Яков, с довольным видом закрывая крышку. Иван Иванович знал все те секреты, которые использовал брат при лечении матки, и погордился им, что он ничего не позабыл из того, чем занимался уже давно.

— Съезди в Лошаково, поговори со стариком Дюковым. Он тебе что-либо присоветует, где можно разжиться пчелами, — сказал Иван Иванович. — Мастер первой руки во всем крае.

— Да, худо нынче с пасеками! Сам знаешь, как директора совхозов кинулись добывать зерно и мясо. А на медок да на яблоки — ноль внимания.

«Кажись, брат окреп. Я рад за него! Совсем недавно он еще был мутен. А нынче окреп. Главный лекарь — работа и земля». Мысли Ивана Ивановича прервало фырканье лошади: на дороге показалась объездчицкая тележка Якова, в которой сидел, по случаю воскресенья принаряженный в свое береженое пальто и в зеленую, сдвинутую на ухо шляпу, торжественно-величавый Степин.

— Ну как делишки на охоте? — спросил он Ивана Ивановича, останавливая тележку сбоку пасеки.