— Я ее не просил лезть в начальницы.

— Ты не просил, а она взяла — и влезла. Лицо не теряй, Прохор! — предостерег сына Иван Иванович.

— Ну как хочете. Все ж… зря вы… — Натолкнувшись на взгляд отца, Прохор замолчал и вышел со своей поклажей.

— Боюсь, как бы не подгнился. Испортит его дурная баба! — проговорил озабоченно Иван Иванович.

— Такая опасность имеется, — подтвердила опасения отца Наталья.

Она вышла из родительского дома успокоенная, окрепшая и просветленная. Отец, как и всегда, вдохнул в нее веру в жизнь, основанную на вере в добро и в человека, и она вдруг ужаснулась своему настроению, которое угнетало ее всего час назад; здание жизни, покачнувшееся было в ее глазах, опять прочно стояло на своем месте, и осознание этого было и ее личным счастьем.

XIV

С того вечера, когда Николай встретился под речкой с приехавшей в Демьяновск Анной, он дал себе клятву любой ценой удержаться от страшного порока — пьянства. Он также вспомнил все те предостерегающие, с большой горечью произнесенные слова отца и вдруг всем своим существом почувствовал, перед какой пропастью совсем недавно стоял. Встреча же с Анной оказалась барьером, за который переступить ему не позволило проснувшееся достоинство. Отец открыл ему дно жизни, куда он мог скатиться, бывшая жена, правда, невольно посодействовала тому, чтобы он удержался. Николай не ошибался, что она действительно лелеяла мысль сойтись с ним опять, в случае же его нежелания, когда-нибудь, когда он вовсе потеряет лик человеческий, посмеяться над ним. Уже третий месяц он не брал в рот спиртного. Лишь один отец знал, чего это ему стоило. Он избегал прежних холостых компаний, изредка лишь позволяя себе выпить кружку «Жигулевского» в недавно открытой, напоминавшей старинный погребок пивной «Днепр». Товарищи удивлялись тому, как жил теперь Николай. Он много времени уделял сынишке, стал чище и опрятнее одеваться и следить за собой. В выражении лица его появилась ясность, светлее смотрели на мир глаза. Вездесущие, знающие всю подноготную про всякого демьяновского жителя старухи, однако, были убеждены, что все это — напускной туман, что малый сядет на оба копыта при первой же подвернувшейся бутылке. Но время шло, а такое предсказание старух не сбывалось. Николай даже не догадывался о том, с каким нетерпением ожидал его падения — пожалуй, тот и сам твердо не мог ответить себе почему — один человек — Иннокентий Сергеевич Лючевский. Как-то он попросил его привезти полсотни штук кирпича — Николаю было с руки подбросить такой груз. Трясущийся над каждым рублем Лючевский вдруг решил тряхнуть кошельком, поставив целью напоить до омерзения этого типичного, с урожденными признаками духовной ущербности, недоразвитого лоботряса. Благо, что выпивка сложилась в складчину: на зрелище Сергей Иннокентьевич пригласил лучшего и очень уважаемого им друга — зубного техника Игоря Борисовича Концова. Игорь Борисович ненавидел Тишковых, в особенности самого старика, и потому испытывал особенное удовольствие увидеть пьяное мурло.

Николай загнал во двор машину, вылез из кабинки и подошел к стоявшим на крыльце Лючевскому и Концову.

— Выгружайте кирпич, — он присел на ступеньку, вытащив пачку сигарет.

Иннокентий Сергеевич переглянулся со своим другом; из глаз одного в глаза другого перебежала тень насмешки — во взгляде их можно было уловить сговор, но Николай имел добродушный, простосердечный характер и не заметил этого.

— Руки-то у тебя, можно сказать, могучие, — по-панибратски проговорил Лючевский, — тебе такая работа — пустяк.

Николай подмигнул им, хлопнул Концова по спине и, проговорив: «Эх, папаши!», за какие-нибудь полчаса выгрузил кирпич. Когда он, в три погибели согнувшись, нагибался и ухватывал большую клетку, на лицах Лючевского и Концова появлялось особенное выражение удовольствия и торжества. Видно было, что они испытывали глубокое удовлетворение и высшее счастье оттого, что кто-то работал на них. Но когда он кончил, Иннокентий Сергеевич с самыми свойскими нотками в голосе предложил Николаю войти в его уединенную обитель закусить. Внутри, в доме, все так же громоздились пыльные шкафы, лари, сундуки, берестяные коробья, корзины, с носами и без оных самовары, стулья XVIII века, на веревке, распятая, висела черная куртка Иннокентия Сергеевича, употреблявшаяся ныне только при самой грязной работе, как-то: чистке ямы уборной и обливания этой зловонной жижей своего огорода, что он аккуратно делал два раза в году — весною и осенью. Куртка превратилась в сплошные лохмотья, и уже трудно было отличить рукава от бортов, но тем не менее Иннокентий Сергеевич похвалил себя за то, что не выбросил ее куда-нибудь в хлам. Рядом с нею, выставив «очки» на заду и дыры на коленках, красовались потерявшие давным-давно всякий цвет штаны, очень дорогие хозяину главным образом давностью лет — они были еще довоенные, и именно в этих штанах с подтяжками в ту далекую пору Иннокентий Сергеевич ходил неудачно свататься к Ивлевым и получил позорный отказ. Рядом со штанами, похожий на растопыренного паука, висел засаленный бархатный, некогда зеленого цвета жилет с большими медными, величиною с пятак, пуговицами, в свое время украшавший Иннокентия Сергеевича, так что Концов как-то сказал ему, что в этом жилете он похож на министра. В самом углу над шкафами можно было рассмотреть что-то похожее на старинное одеяние — на сюртук или же фрак с будто обкусанными фалдами; носка этой вещи относилась едва ли не к отроческой поре хозяина. Кресло, накрытое вылинялой накидкой, в котором полжизни просидела Анна Сергеевна и в нем скончалась, сейчас было свободным, и на него показал рукою Иннокентий Сергеевич:

— Присаживайся, — прибавив: — Не обессудь, что противу правил в некотором роде развесил богатство, — кивнул он на веревку с добром, — у меня была стирка.

— Жизненная необходимость, — успокоил его на этот счет Концов, блеснув своими золотыми зубами, которых у него был полон рот.

На столе рядом со старыми шкатулками и со старинной, с оборванными обложками книгой — все всегда указывали на ученость сестры и брата Лючевских — уже стояла хоть и скаредная, но все же для жадности Иннокентия Сергеевича богатая закуска: открытая баночка кильки в томате, несколько очищенных луковиц на тарелочке вместе с большими солеными огурцами и ломтиками черного хлеба. Довершали же сервировку стола две пол-литровых бутылки водки, которые предназначались — по тайному сговору приятелей — лишь одному Николаю с целью упоить его до озверения и потом насладиться и рассказать знакомым о зрелище. Николай, сев к столу, конечно, ни о чем не догадывался и спокойно и весело поглядывал на бутылки, как смотрят на этакое зелье трезвенники. Такое спокойное созерцание бутылок гостем насторожило приятелей, однако Иннокентий Сергеевич не сомневался, что подобного героического созерцания зелья Николаю хватит до первой рюмки, а там-то дело пойдет как по маслу. Он налил ему небольшой граненый стаканчик, а также по капле плеснул себе и Концову.

— Надо обмыть доставку кирпича. Ты, безо всякого сомнения, считаешь, что, мол, у жмотины Лючевского не поживишься даже плесневелым сухарем, на манер, так сказать, классического образа Гоголя Плюшкина. Однако замечу, что Плюшкин не с неба свалился: он есть исконное порождение нашей великой, так сказать, России, и что хоть я и сомневаюсь в Гоголе как в гениальности, который не сумел проникнуть во многие духовные сферы, но вполне согласен с мнением о Плюшкине. Да, это — тип, выхваченный из горнила нашей жизни!

— Наглядно доказывающий, что не такие уж мы и широкие, — вставил Концов, приятно улыбнувшись Николаю. — А данный стол — красноречивое опровержение, что было бы абсурдным считать хозяина дома вторым Плюшкиным.

— А потому я считаю, — продолжал Иннокентий Сергеевич с пафосом, — что он, Плюшкин, при нашей дурацкой, так сказать, широкости, не так уж плох — как сдерживатель объедения, потому что у нас на Руси испокон привыкли отращивать животы. Если взять, к примеру, Собакевича — другого сорта наше порождение, — то он тоже типичен: жрал по целому барану, да еще начиненному гречневого кашею с потрохами. Другим ничего не давал.