— А ты сам-то вообще читал? — насел на него Коля.

Дроздов еще внушительнее поднял плечи, но, однако, не выдержал прямо направленного на него насмешливого взгляда Прялкина. Но и сдавать своей позиции он тоже не собирался.

— Да, представь, что читал. Если нет сдерживающего начала, то человек придет к мысли, что ему все открыто. А для всего есть закон.

— Силен! Да только ишак и тот подохнет, если его заставить жить по правилам.

— Я эту мысль поддерживаю, — значительно кивнул головой Федя. — Мысль вообще-то капитальная.

— Для чего же тогда, интересно, печатают всякие наставления и нравственные статьи? — поглядывая на них с вызовом, спросил Иван. — Такая потрата бумаги?

— Иногда, и довольно часто, ради заработка, — бросил Коля.

— Ну, знаешь, — там вообще-то не дураки, — Дроздов указал уважительно пальцем кверху. — Там, брат, соображают.

— Там — бесконечное небо, неизмеримая высота. Оттуда не покомандуешь. Знал бы ты, что это такое! — Прялкин махнул рукой, как бы говоря, что не намерен тратить попусту речи. — Однако необходимо знать, как жить?

— Ничего туманного в жизни нет. Все ясно. И я знаю, чего хочу, — безапелляционно заявил Иван, вставая следом за ребятами. — Трагедий никаких нет. Надо, братцы, как можно чаще ходить на стадион. На сегодняшний день стадион разрешает все вопросы — зрелище!

— Вот-вот, бей ладони на аплодисментах и, вытаращив глаза, ори разную чепуху. Хорошо культурное развитие! — поддел его Коля.

— Много ты понимаешь. Стадион отвлекает от разных философий. В стадионе — здоровье, а в философиях — сухотка и всякие шатания, которые вредны.

— А по мне, спортзрелища — пустяк, — сказала Корзинкина.

— Молодец, Зина! — похвалил ее Прялкин тоном человека, много пожившего на свете. — Далеко пойдешь.

— Надо внимательно смотреть программы телика, — сказал вдалбливающим тоном Дроздов. — Там часто делают наставления подрастающему поколению. Усваивать их полезно. Если говорят, что плохо, а что хорошо, то так надо и принимать к сведению: это плохо, а это хорошо.

— Ну ты, Дроздов, зубри, а я буду жить своей башкой, — заявил решительно Федя.

— Много ты понимаешь! — отбрехнулся Дроздов, становясь в позу учителя человечества, и по ней было видно, что на меньшее он не согласен. — Программы-то составляли авторитеты. Там! — он показал пальцем кверху.

— Ты-то не прошибешься, — протянул, уколов его взглядом, Коля, — пойдешь по стопам. Сядешь на своего конька. Дорожка верная.

Рот Дроздова округлился, в выражении лица его появилось высокомерие; он засунул руки в карманы.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он с вызовом. — По чьим, интересно, стопам?

Прялкин не ответил ему.

— Все это сон, сон, сон! — вскрикнула громко и нервно Зина.

XII

Вечером того же дня, когда состоялся педсовет, Наталья Ивановна заспешила к Корзинкиным. Она знала легкоранимую душу Зины, тем более что, по слухам, дома у них происходили частые скандалы. О несбыточности мечтаний поступить в училище при Московской консерватории постоянно говорила Зине Щурова. Все вместе было направлено против девчонки-подростка. По жизненному опыту Наталья угадывала ту так хорошо знакомую ей, нашу странную русскую стихию, в которой бурлили могущественные духовные силы и где с безжалостностью мог быть задушен отдельный, еще не окрепший, с задатками великого будущего голос. Существование такой губительной, все раздавливающей силы в народе угнетало Наталью Ивановну. Самым же тяжелым злом здесь была, без сомнения, какая-то темная, тайная, подтачивающая веру в себя злоба Раисы Вильямовны. Она первая посеяла зловещие семена неверия: из такой-то глухомани — да на подмостки!

Матвей Платонович Корзинкин, Зинин отец, работал кочегаром на льнофабрике. Ему было за пятьдесят лет. Всю свою жизнь, с четырнадцатилетнего возраста, он, по его же выражению, «тянул лямку», то есть был чернорабочим. Случались и очень грязные работы. Такую же тяжелую житейскую школу прошел и его отец Платон. Помирая, родитель завещал сыну Матвею не искать звезд — был бы только черный, но честный хлеб. Анна Тихоновна, жена его, была тихая, покорная воле Матвея женщина. Она тоже с раннего возраста поступила в уборщицы, так с тех пор ею и осталась. Корзинкины не могли «взять в ум» (слова Матвея Платоновича), что их невзрачная на вид дочка может стать в будущем певицей.

По Матвею Платоновичу, так лучше ничего не было работы продавца продовольственного магазина. На этом месте был надежный кусок хлеба, считал он. А всякие там туманные мечтанья о подмостках певицы он относил к области пустой фантазии. Понятия Матвея Платоновича простирались до границ той жизни, в которой он сызмальства жил, а за ними уже были иные миры, и про них он говорил:

— Не нашего ума. Иди работать в магазин после окончания школы, — сказал он твердо и окончательно Зине. — Место к тому времю, может, найдется.

— Батя! Я петь хочу! Ничего, ничего мне больше не надо! А в магазине пропаду. Никакого другого счастья не будет у меня. Знай ты про то! — выкрикнула она и заплакала.

— Батька верно говорит. Там-те все вилами на воде, — встряла мать. — Не пройти тебе. Куда ж там: не по одежке, видать, шапка, доченька. Ты родителей-то слушай.

— Маманя, я ни за какие деньги не пойду в магазин! — Зина сжала худенькие кулачки, стояла, готовая защитить свое право на то, что было ей дорого, как сама жизнь. — Хоть на улицу выгоньте, а не пойду, не пойду!

Анна Тихоновна замахала обеими руками:

— Что ты? Что ты, Зиночка? Разве мы не родители тебе?!

— Не пойду в магазин — хоть режьте. Лучше утоплюсь. Мне не страшно!

Матвей Платонович, будто чем-то подавившись, вертел головой с широко раздвинутыми глазами, потом пронзительно выкрикнул:

— Ослухайся-ка только! Взяли, понимаешь, волю. На черта нужно кому твое пение? Не нам сидеть на Олимпах. Мы люди маленькие. Надо ж, такая блажь в башку ударила! У нас денег нету еще тебя пять годов учить. Ты это, Зинаида, должна понять.

— Пил бы меньше, — укорила отца Зинаида.

Когда Наталья пришла к Корзинкиным, Матвей Платонович возился в сенях со своим старым мотоциклом. Она не сомневалась, что натолкнется на его сопротивление, как только заговорит о Зине.

— У девочки огромный талант. Вы должны гордиться, что у вас такая дочка, — заговорила Наталья, садясь в прихожей на табуретку.

— Зинка, выдь, — распорядился Матвей Платонович, показав желтым, обкуренным пальцем на наружную дверь.

Вся сжавшаяся в комок, Зина вышла из прихожей. Анна Тимофеевна, тяжело вздыхая, латала какую-то одежину за столом.

— Откудова бы? Талант-то взялся? — спросил Корзинкин, и на его грубом, небритом лице выступило выражение детского, искреннего удивления; по нему Наталья Ивановна определила, что перед ней сидел не злой, а скорее всего добрый русский человек, который просто не мог осознавать того огромного духовного капитала, заложенного в его дочке, рожденной от таких простых людей, как он со своей женою. В этом его вопросе и возгласе Наталья уловила так хорошо знакомую ей черту в нашем народе — безалаберности, невнимательности к самим себе; еще, что она обостренно осознала сейчас, были отчужденность и разъединение, так наглядно проявляющиеся даже в узкой жизненной ячейке — в семье. Наталье Ивановне сделалось грустно и больно на душе…

— Не могу поверить, — прибавил Корзинкин. — Этакая-то пигалица! Не задуряйте вы ей голову. Седня поет, а завтра на мель сядет. А жизнь — она, брат, основательности требует. Мы дочку любим, дите-то наше. Да только пускай не вбивает в голову. Пе-еви-ица! Откуда, а? У прилавка-то оно понадежней хватания звезд. Не нам за звездами гоняться. А то еще вобразит, понимаешь! — Он пристукнул по колену тяжелым темным кулаком. — А у меня строго… Не допускаю самовольности. Так-то.

— Оглянись на самого себя, Матвей Платонович, — тихо выговорила, поднимаясь, Наталья.

Тот не понимал, о чем она говорила.