Посмотрев на Сливу, я заметила, как потеплел его взгляд при виде океана. Он развел руками, будто хотел обнять весь мир, и сказал:

— Ух ты, ширь-то какая! Маменька родная! А воздух?

К берегу швартовались впритык друг к другу катера. Тут были не только суда порта, но и рыбокомбинатовские — ведь и им светил в ночи маяк Андрея Ефимовича. В толпе я увидела директора рыбокомбината и Булатова.

Моряки выстроились, словно только что сошли с борта крейсера. Бакланов предоставил слово Булатову.

Слива с женой стояли в сторонке. Суда на рейде в строю и люди тоже. И все это в его, Сливы, честь.

Хотя Булатов говорил обычные слова о подвиге, о служении народу, лица портовиков были торжественны, и это до боли трогало старого смотрителя.

Слива стоял прямой, как сосна, плотно сжав губы, и только из глаз его сбежали вдруг две скупые слезинки. Он ласково, как-то бережно, погладил жену, будто успокаивая ее. Сколько раз перемывало океанской волной нашу песчаную косу, а Слива с женой долгие годы, несмотря на землетрясения и штормы, посылали людям спасательные сигналы…

— Получай, Ефимыч! Заслужили со старухой! — по-медвежьи облапив телевизор, поднес Булатов Сливе подарок.

— А это тебе от рыбаков! — подошел к старику с радиоприемником директор рыбокомбината.

Слива, смущаясь, утер кулаком слезу, принял подарки и стал пожимать руки сослуживцам. Каждый старался сказать ему доброе слово. Слива еще раз взглянул на жену, по щекам которой текли слезы, и проговорил, грозя маяку указательным пальцем:

— Смотри, старый черт, не подкачай!

Ребята, улыбаясь, окружили Сливу, похлопывали по плечу. Мне тоже захотелось подойти к нему и обнять покрепче. Глядя на Сливу и его жену, я пыталась сравнивать их с близкими мне по работе людьми. Мысленно ставила в ряд с ними то Шуру, то Ерофеева, то Бакланова. И получалось так, что самой мне не было места в этом ряду… Может быть, я слишком строга по отношению к самой себе, не знаю, но получалось так… Вспомнила отчетное собрание, когда Шуру выбрали в партбюро, а меня нет… Я была готова тогда навеки поссориться с ней. Мне казалось, что я лишь одна веду общественную работу. А Шура… чем она заслужила такое доверие?

И все-таки, несмотря на то что я тогда оскорбила ее, Шура нашла в себе силы простить меня. Я бы так не смогла. Вот и с Дудаковым. Побегала-побегала — и опустила руки. А Шура созвала конфликтную комиссию, приказ Булатова был опротестован. Подали заявление в народный суд, который восстановил Дудакова на работе. Булатов, правда, шумел:

— Не бывать Дудакову в порту!

— Вы должны подчиниться закону, — убеждали его в райкоме.

— В Усть-Гремучем хозяин я! — кричал Булатов.

И состоялось еще одно заседание суда. Дудакова снова восстановили. Суд обязал Булатова выплатить ему за время вынужденного прогула из собственного кармана.

Древняя мудрость гласит: «Хочешь проверить человека — дай ему власть». Булатов показал себя. Стоило Дудакову задеть его самолюбие, как он только из амбиции готов был воевать с кем угодно, лишь бы настоять на своем. Хорошо, что партбюро не дает ему расходиться, постоянно осаживает его, иначе этот бурбон далеко бы протянул свою длань. И все же Булатов как будто пересилил себя, промолчал, заплатил из своего кармана Дудакову деньги, все до копеечки… и опять ходит королем! А как бы поступила я на его месте? У меня тоже самолюбие о-го-го какое!.. Все-таки многое еще мне надо вытравить в себе, если я хочу стать такой, как Слива, Бакланов, Ерофеев, Шура… Они трудятся молча, трудятся для людей. А я люблю разглагольствовать, привыкла постоянно жалеть себя…

Пока я размышляла об этом, на зеленой лужайке велись приготовления к «банкету». Пусть веселятся, а я потихоньку пойду домой. Может быть, увижу Игоря… Мы почему-то почти не встречаемся. Состоялась прогулка на остров. Говорят, здорово все получилось: рыбы наловили, варили уху, но нас с Игорем там не было… Я просто боялась затеять прямой разговор с ним. Едва только я увидела его ясные глаза, как почувствовала, что не смогу вымолвить ни слова. Не смогу! Видно, исчезла та близость, та дружба, что была между нами в Панине… Впрочем, я сама виновата в этом, — теперь мне ясно, что я поспешила выйти замуж за Валентина. И еще это заявление о разводе!.. Почему же я медлю?

Первым, что я увидела, вернувшись к себе в комнату, как раз и было лежавшее на столе это злополучное заявление. Мне стало стыдно. Собиралась пойти на «решительный шаг», а до сих пор не набралась мужества подать заявление. Я всем лгала. Вот она, эта баклановская «мертвая зыбь»… Друзья, конечно, не знали о моих колебаниях. Никому и в голову не приходит, что я лгу — лгу себе, лгу друзьям. Если бы не моя показная бодрость, все давно бы уже догадались, что происходит со мной. На самом деле, исчезла куда-то моя решительность, и я только терзаюсь сомнениями. Впору разреветься от всего этого, но слез не было — лишь одна глухая тоска. Потом во мне вдруг вспыхнул гнев, и я готова была бог знает что сделать с Пересядько. Все из-за него! Метрика с прочерком!.. Мелькнула мысль порвать заявление. Но тут же, схватив конверт, выскочила из дому, побежала к почтовому ящику и опустила конверт.

Около крыльца меня ждала Лиля, жена Минца.

— Я к тебе, Галина.

Честное слово, мне было не до нее! Ведь завтра заявление будет в нарсуде! Завтра!..

— Идем, — сказала я.

Горела настольная лампа. Комнату залил голубой полумрак. Я была рада этому — Лиля не увидит, как я взволнована.

— Галя, — начала она, — ты дружишь с… Воробьевой. Неужели нельзя на нее повлиять?

— В чем повлиять?

— Чтобы она оставила моего мужа в покое.

— Послушай, Лиля, — как могла спокойно сказала я, — она любит его.

— Любит, любит!.. — истерически закричала Лиля. — У нас ребенок! Понимаете вы это или нет? Евгений не имеет никакого права бросать семью. Он коммунист! Я поеду в райком!..

— И чего ты добьешься?

— Я добьюсь! Я…

— Ты ничего не добьешься. Они же еще в институте полюбили друг друга. И, зная все это, ты перешла им дорогу. Зачем?

— У меня ребенок, семья!.. И вообще, неужели мало свободных мужчин?

— Ей нужен один человек, который любит ее.

Я говорила спокойно, но в этом спокойствии было больше злости, чем в крике. Мне почему-то казалось, что Лиля предъявляет претензии не Шуре, а мне.

— Все вы такие! — бросила вдруг она, и ее кукольное личико исказилось злобой. — Ты тоже бросила мужа, хорошего человека!..

— Возьми его себе. Уступаю. Он, как и ты, «создан для семейной жизни»…

Лиля разрыдалась.

— Я давно чувствовала, — плача, причитала она, — Евгений не любит меня.

Потом, немного успокоившись и глядя в окно, сказала:

— Я все еще надеялась…

— На что?

— Не знаю… Но я этого так не оставлю! — снова возвысила голос Лиля. — И вы, подружки, тоже поплатитесь!..

— Чего ты хочешь от меня? — спросила я, стиснув до боли кулаки, чтобы не раскричаться.

Лиля молчала, не отнимая от глаз мокрый платок. Я протянула ей стакан воды.

— Пей и уходи. Сочувствия не дождешься.

— Что мне делать, что делать? Рухнуло все — семья, дом, счастье…

— В чем же заключается, по-твоему, счастье? — резко спросила я.

— В чем? — Лилька как-то очень уж быстро успокоилась, будто и не было только что пролитых слез, отчаяния, злости. — В том, чтобы тебя любили, чтобы в доме все было…

— По-твоему, только в этом? Тогда ты вряд ли будешь счастлива, — усмехнулась я.

Лилька, должно быть, заметила это, потому что сердито спросила:

— А ты?

— Я? Я буду счастлива. Все зависит только от меня!

— Значит, ты считаешь, что я не буду счастлива?

— Боюсь, что это так. Счастье — это награда, и далеко не каждый заслуживает ее…

— Кто же, по-твоему?

— Тот, кто живет для людей. Такие, как Слива, Бакланов, Ерофеев… Да разве мало их!

— Ты, видно, тоже живешь для людей? — ехидно спросила Лилька.

— Не знаю, — спокойно ответила я, — но стараюсь делать для людей все, что в моих силах. Вот это и есть счастье.