Утомленная, я вскоре заснула. Мне снился златорогий быстрый олень, скачущий с гор. Заря червонила его рога. Во всем его теле чувствовалась молодая, упругая легкость. Вот он подскочил ко мне, остановился, ударил в землю копытом, и — что за чудо! — это не олень передо мной, а Валентин… и смотрит на меня как-то виновато…

Три дня пролежала я. А Валентина будто кто подменил. Он ухаживал за мной, как за ребенком. Мне было приятно видеть, как он радуется тому обновлению, тому забытому чувству, которое вновь охватило его, когда он вернулся в Усть-Гремучий. Казалось, какая-то горячая нежность захлестывала его сердце, когда он по вечерам, подсев ко мне, клал мою голову на свое сильное плечо и осторожно поглаживал мои волосы.

— Соскучился я по тебе, Галинка… — смущенно говорил он.

Я любовалась его крепким, слегка раздвоенным подбородком, заглядывала в потеплевшие, ясные глаза, ощущала на сердце сладкую истому. Друзья понимали мое и Валькино состояние и не мешали нам. За три дня почти никто не заглянул в нашу комнату.

Наступил день Первого мая. Я наконец-то поднялась с постели.

— Пойдем на демонстрацию? — спросил Валентин, примеряя перед зеркалом галстук.

— А как же!

Мне было отрадно видеть перемены в Валентине. Лишь одно огорчало немного — с медвежонком он не поладил с самого первого дня… Малыш, если только Валентин был дома, ни за что не входил в комнату, а сидел в папиросном ящике или забивался к кому-нибудь из соседей.

С утра в день Первомая Лида и Санька повязали Малышу красный бант и попросили разрешения у Александра Егоровича взять медвежонка на демонстрацию. Бабушка, услышав об этом, заворчала:

— Не в цирк идете, зверь ведь. Кто же это с медведем ходит на парад? На смех людям только…

Александр Егорович, по-праздничному веселый, крикнул:

— Валентин, хватит затворничать, пора показаться народу! Ишь ты, дорвался Ивашка до сладкой бражки…

Валентин открыл дверь, отшутился. Мы вышли в коридор.

Батюшки, что я вижу: Ваня Толман в шляпе! Я привыкла видеть его почти всегда в малахае, а тут вдруг шляпу нацепил… Оказывается, купила ему Наташа в подарок и заставила сегодня немедленно надеть. Появился и Александр Егорович, важный, в форменном костюме с нашивками. Валентин тихонько шепнул:

— Поедем в отпуск — обязательно куплю такой же!

Я кивнула в знак согласия — наконец-то и Валька решил одеться как следует!

В дверях показался Лешка.

— Ну-ка, айда на улицу! Слышите музыку? Чего доброго опоздаем. — И, словно спохватившись, воскликнул: — С праздником вас, дорогие! — Потом нагнулся к Малышу и пожал ему лапу.

Малыш, как только Лешка отошел, заковылял ко мне. Я подхватила его на руки. Валентин недовольно поморщился, заметив:

— Он же тебя испачкает!

Откуда-то из-за моей спины вывернулись Лида и Санька.

— Что вы, дядя Валя! Он у нас такой чистенький, даже чище Ромки, Ромка вечно около печки лазает, угли глотает. Малыш, если и пристанет что к его шубке, сразу отряхнется.

Медвежонок, будто догадываясь, что говорят о нем, прильнул ко мне, а немного погодя я почувствовала, что он тянется мордочкой к моей шее. Вот он нащупал мочку уха и лизнул ее. Мне стало щекотно и смешно. Ах ты Малыш, Малышонок! Как мне подружить тебя с Валентином? Странный человек, не понимает, как Малыш дорог мне! Ведь Ваня принес его в ту трудную пору, когда мне было очень не по себе: длинные вечера, одна…

А Валентина в это время обнимал Лешка, приговаривая:

— Спасибо, друг, за катер! Ты мне счастье на этой земле своим приходом вернул!..

…Но вот и собрались все жильцы нашего барака. Я оставила медвежонка бабушке, и мы вышли на улицу. Около управления порта стояли два грузовика, обтянутых кумачом, — импровизированная трибуна. Вокруг уже было много народу, играл баян. Несмотря на грязь и лужи, люди, принаряженные, с песнями, под знаменами, шли на митинг. Как ожила наша кошка! Хочется говорить что-то весеннее, доброе. Улыбки, улыбки, улыбки. Пришел на Камчатку май. Конечно, не такой нарядный, как в Москве, но все же май, наш май. Мы идем рука в руке, плечо к плечу. Хорошо, когда видишь всех усть-гремучинцев вместе, очень хорошо! В такую минуту ничто не пугает, всем становится веселей и вовсе не думается, что ты где-то на краю земли, в страшной, недосягаемой дали. Солнце светит вовсю, оно понимает, как много надо людям сделать в эту весну.

— Галина Ивановна, идите к нам! — услышала я голос из толпы.

Подошла ближе и увидела, как Сашка Полубесов о Покровским-Дубровским лихо отплясывают под баян. Кириллов хлопает им в ладоши, а рядом стоит Степанов, около него жена и две дочки. «Приехали все-таки!» — обрадовалась я. Вижу по глазам, как они счастливы: и оттого, что свиделись, что день такой хороший, и люди кругом свои, близкие.

— С праздником вас! — улыбнулась я им.

— И вас так же, и вас!.. — радостно ответил Степанов. — А все-таки хороший мужик Булатов! — вдруг ни с того ни с сего воскликнул он.

— О ком это ты? — повернулся к нему Покровский-Дубровский, как бы не расслышав.

— О Булатове, — ответила я за Степанова, подавая руку Виктору.

— А-а, — протянул он. — Да, конечно! Если б не Булатов, не видать бы нам веселья на Первомай, как своих ушей.

— Что и говорить, — не уловив иронии, подтвердил Степанов. — Разве я дождался бы квартиры? Век бы не свидеться мне со своими, если б не Семен Антонович… — Он облегченно вздохнул, взглянув на жену и дочек…

— А тебе что, квартиру-то преподнесли на блюдечке с розовыми цветочками, что ли? — спросил Покровский-Дубровский.

— Вечно все не по-твоему, — махнул рукой Кириллов.

А Степанов, подойдя к Виктору, сказал:

— Витя, ты не спорь, тебе не понять этого — семьи ты еще не завел и, кажется, не думаешь оседать тут, а вот мы… — он посмотрел на жену, — мы по гроб добрым словом будем поминать Булатова.

— Ну и сказанул! — усмехнулся Виктор. — Ты разве не своими собственными руками отгрохал домик? Может, бесплатно он тебе достался? А?

— Виктор, ну что ты хочешь от них? — спросила я. — Возможно, они и правы.

— Как бы не так! Правы! Положил им Булатов на язык капельку меда, — они, дурни, на седьмом небе. Подумайте хорошенько, Галина Ивановна: авторитет, любовь народа… Хитрец! Вышел из положения — затеял строить дома, подстегнул людей, а они и рады стараться — день и ночь вкалывали, спали по два часа от силы. Днем — грузчики, ночью — строители.

— Но ведь они для себя старались… — попыталась я возразить ему.

— Эх, не хочется в праздник настроение вам портить, а то я бы доказал, — сказал Виктор, раздвигая толпу и снова входя в круг. — Лезгиночку! — подмигнул он баянисту. И тут только я увидела, что на баяне играет Матвей… Я даже не подозревала, что он баянист!

…После митинга и демонстрации мы все собрались у Сашки. Стол великолепный! Чего только на нем нет: рыба, приготовленная разными способами, — в маринаде, парная и заливная; котлеты из рыбы, пироги с рыбой. В общем рыбное застолье!

Все шло по-праздничному. Валентин мой был в ударе, чудил, охотно перебрасывался шутками с Борисом, взял на колени Ромку, поиграл с ним, а потом, бережно передавая мне его на руки, шепнул:

— Галинка, скорей бы и нам такого парня!..

Я покраснела. В это время вошел Минц, поздравил всех с праздником. Ему налили штрафную. Минц не хотел пить, ссылаясь на работу, но потом вдруг, посмотрев на Шуру, махнул рукой и сказал как-то задумчиво:

— За счастье!

Включили магнитофон, и волна вальса плавно расплеснулась по комнате. Минц сидел как раз против Шуры и ловил ее взгляд. Она была бледная, задумчивая. «Все-таки любят они друг друга», — подумала я. Минц подошел к Шуре, пригласил танцевать. Шура подняла голову и что-то тихо ответила. Глаза ее молили остаться, а непослушные губы упрямо твердили свое: «Уходи!..»

Минц старался не видеть ее губ, говорил что-то быстро и горячо. Шура вдруг демонстративно подошла к Борису, громко сказала: