— Бросай, бросай свою игрушку, — шутливо проворчал Александр Егорович, — нечего отлынивать от работы.
Малыша у меня взяла Шура. Она, по-моему, начала оживать, но сейчас, несмотря на то что карие глаза ее искрились светом, я заметила в них грусть. Я обратила внимание на то, что Шура с какой-то лихорадочной нежностью ласкает медвежонка.
— Ах ты кроха, кроха, — шептала она, приглаживая шерсть Малыша, — разве можно бегать босиком по холодной земле? Глупый, непослушный…
Я видела — ей хотелось бесконечно ласкать, нежить кого-то… Мне стало больно за подругу.
— Галина, Малыш дрожит, отнесу-ка я его домой, — сказала она.
— Отнеси, — согласилась я.
Когда Шура с медвежонком скрылась в подъезде, ко мне подошел Борис.
— Знаешь, Галя, насколько легко быть с Шурой в присутствии других, настолько трудно оставаться с ней с глазу на глаз. Я, например, просто теряюсь…
Мне были понятны Борькины чувства. Общаться с Шурой и мне в последнее время было нелегко. Она как-то замыкалась в себе, много читала, и очень нелегко было вовлечь ее в разговор.
— Ты бы намекнула ей о том, как тоскует одно сердце… — с горькой усмешкой проговорил Борис и тут же осекся. — Впрочем, не стоит — время покажет. Ведь насильно мил не будешь… Она не из тех, кто согласен жить с нелюбимым. Как ты думаешь?..
Об этом я думала не раз. С тех пор как вышла замуж за Валентина, я не могу толком разобраться даже в своих чувствах, не говоря уже о Шуре.
Темнота опустилась на поселок как-то сразу, а люди все еще копошились около барака. Я очищала лопату от грязи, когда ко мне подошел смотритель маяка Слива.
— На почте был, — сказал он. — Просили передать вам газеты и письмо.
Дрожащими руками я взяла сверток, поблагодарила старика, горя нетерпением узнать, от кого же письмо. Неужели от Валентина? Наконец-то!..
— Боря, зайдем к нам?
Ответа не последовало. Оглянулась — Борис уже исчез. Все разошлись по своим квартирам, я осталась во дворе одна. Чтобы быстрей прочесть письмо, вошла в светлый круг возле фонарного столба и разорвала конверт. Письмо было от Игоря.
«Салют, Галина!
Сердце екнуло, когда получил твое послание и снимки, на которых ты запечатлена после шторма. Там, где ты с Борисом и Лешей, — классно! Мушкетеры! А на другом — не совсем. Мне не понравилось выражение твоего лица. Разве можно дуться в такую минуту? И кто только тебя фотографировал! Неужели он такой бегемот, что ты не подарила ему улыбки?
Ну, об этом хватит. В общем, за фото спасибо. А что за намеки в твоем письме? Что означают слова «в игривом тоне»? Как прикажете понимать это?..
Дела твои, как видно, табак, если ты после нескольких месяцев замужества бросаешься в штурмующие волны океана, да еще на неуправляемом катере, да под самый Новый год. Как объяснить все эти немыслимые акции? Неужели ты не могла подождать? Если уж захотелось тебе поиграть на моих нервах, то не стоило бы этого делать с привлечением такого количества людей. Выпила бы с горя граммов двести спирта, ну и бросилась бы с какого-нибудь камчатского маяка…
Шучу, конечно. Но я чертовски рад, что у тебя все кончилось благополучно.
Что касается моего переезда к вашим знаменитым барам, то пусть Пышный не особенно переживает из-за того, что подложил мне свинью. Мы еще свидимся. Я мечтаю об отпуске, и тогда…
Насчет твоих намеков о моей дружбе с какими-то девочками и о моей предполагаемой женитьбе скажу прямо: ты — дура! В тебе, конечно, заговорила ревность. А потом, разве могу я в такое трудное время (вдруг ты и вправду разойдешься!) думать о женитьбе? И как ты могла допустить подобную мысль? А впрочем, одно лишь это и могло бы сейчас вызволить меня из апатии…
Как поживает Усть-Гремучий и каким образом оказался у вас Борис? Напиши о нем подробнее, пусть и он черкнет хоть пару слов.
Новый год я встретил по-царски. Мы с ребятами махнули на лыжно-туристскую базу. Вот где красота! Сопки, ель и сосна. Солнца вдосталь, воздух наичистейший. Представь — несколько деревянных легких павильонов в современном стиле, паркетные полы, виды из окон потрясающие. Лыжный трамплин, голубая долина. Словом, предел мечтаний!
Мы приехали на турбазу тридцать первого, всю ночь танцевали, бесились, барахтались в снегу и пили под елкой. А почему и не выпить? Под Новый год только одни телеграфные столбы не пьют, да и то лишь потому, что у них чашечки опрокинуты. Домой вернулся я первого января, к вечеру, дьявольски усталый, но счастливый. Вошел в общежитие, и вдруг бац — новость с Камчатки: Певчая пропала без вести!.. Меня точно обожгло. Ты представляешь себе мое состояние? Я веселился, пил, ждал от тебя поздравительной телеграммы, а ты в это время…
Тогда неожиданно я понял, как ты мне дорога, понял, что не могу, не должен тебя потерять. Мысленно я клял себя за малодушие, трусость, за то, что не поехал с тобой в Усть-Гремучий. Помчался на почту, разослал телеграммы во все концы, не спал до пятого января, до той минуты, пока не узнал, что ты жива. Поклялся быть там, где ты, немедля послал телеграмму Булатову, накатал письмо Тольке, ждал вызова, а потом пришло твое письмо…
Очень хочется встретиться, пока мы еще не совсем состарились…
Обнимаю тебя, непутевая…
Я бережно сложила письмо, вышла из светлого круга, падавшего от фонаря. Тьма сразу поглотила меня. Но мне совсем не было страшно в этой апрельской тьме! На душе легко-легко. Я слышала над головой призывный крик пролетавших лебедей, шум их крыльев. Они летели с той стороны, где был Игорь…
На миг я остановилась. Перекличка лебедей постепенно стихла. Но вслед за ними откуда-то издалека, от «Богатыря» наверно, послышался крик ребятишек:
— Даешь Луну!
Я улыбнулась: это мальчишки по-своему салютуют полету Юрия Гагарина.
Когда я вошла в барак, меня встретили Санька и Малыш.
— Тетя Галя, откройте, пожалуйста, Малышу банку сгущенки.
— Это еще по какому случаю? Он уже ел сгущенное молоко.
— Ну, откройте же, вот посмотрите, что будет!..
Я подошла к столу, Малыш заковылял следом за мной. Как только я взяла банку, он радостно заурчал.
— Открывайте, открывайте! — ликовал Санька.
— А что же будет? — спросила я, вскрывая податливую жесть.
— Дайте теперь ему.
Я опустилась на корточки и дала Малышу сгущенки. Малыш присел, взялся обеими лапами за банку, с наслаждением лизнул и протянул мне.
— Тетя Галя, сделайте вид, что и вы лизнули… Ну…
Я удивилась. Но раз Санька просит, ничего не поделаешь, придется лизнуть. Я сделала вид, что лакомлюсь, даже причмокнула губами от удовольствия, и протянула банку опять Малышу. Тот снова лизнул, в восторге закачал головой и передал банку Саньке. Санька тоже попробовал молоко и вернул драгоценность Малышу. Медвежонок, отведав лакомство, протянул банку Шуре. Я от души расхохоталась — так уморительно проделывал он все это.
— Кто же научил его? — спросила я у Саньки.
— Бабушка. Она сказала: «Зверь не должен быть жадным, а человек — тем более».
ГЛАВА XXX
Апрель выдался неспокойным, штормовым. По утрам, когда немного стихали ветры, над рекой клубились туманы. Ветер-свежак выбивался из последних сил, стараясь разогнать их, и, если ему удавалось это, из небесной выси через голубые прогалины лились слепящие лучи, берег грелся под ласковым весенним солнцем.
Сегодня я вышла к океану и услышала густые, зычные пароходные гудки. Сердце так и подскочило от радости. Прощай, зимняя жизнь! Как я ждала прихода судов! Гудки, откатываясь, многократно повторялись в далеких пустынных сопках, звук их был тревожно-волнующим, словно пароходы звали кого-то на свидание. Прислушиваясь к гудкам, я улавливала терпкий запах набухающих почек тополя и ветлы, и у меня от этого немного кружилась голова.
— Дайте крылья — улетит девка! — услышала я вдруг знакомый голос.