— Да ты что, с ума спятил! — отбивалась от него Лена. — Отстань!
Лешка наконец опустил Лену на землю, перевел дыхание и, довольный, улыбнулся.
— Пошли-ка домой! — взял он нас под руки. — Дома все расскажу. Новость есть сногсшибательная!
Около барака мы остановились. Лешкины глаза хитровато прищурились:
— Ивановна, кажется, там, на столе, еще спиртик остался?
— Остался, идемте ко мне, — пригласила я их.
Едва мы сели за стол, как вошли всем семейством Баклановы. Александр Егорович крепко пожал Лешке руку, потряс ее, по-отцовски посмотрел ему в глаза.
— Да чего уж тут… — смутился Лешка.
Я не утерпела и спросила:
— Леха, скажи, что заставило тебя броситься в огонь? Ты ведь мог погибнуть!
— Что ж, по-твоему, я должен был пялить глаза на то, как горит баржа? Чего доброго, может быть, вместе с нею могли взлететь на воздух и все мы. Ведь кто-то должен был… Понимаешь ли ты — должен кто-то!
В эту минуту он был тем самым Лешкой, которого я хорошо узнала в океане в те страшные штормовые дни накануне Нового года… Да, это был он, конечно он, тот самый Лешка!..
— А как же ты догадался увести плашкоут в океан? — спросил Александр Егорович.
— Я слышал, как вы сказали начальнику порта: «Если отвести горящий плашкоут за бары, баржу, пожалуй, можно спасти». Я и решился. У диспетчерской стоял катер, времени в обрез, раздумывать некогда, спрашивать разрешения тоже не было ни минуты — огонь мог охватить и баржу. Словом, вскочил я на катер, а там, кроме механика, никого. Крикнул ему: «Полундра, полный вперед!» Механик дал полный. Сам не оглядываюсь. Чего греха таить, когда стал подплывать к горящему плашкоуту, струсил немного: огонь ревет на ветру, стекла в рубке от жары лопаются, дышать нечем, глаза дым застилает. Ну, думаю, сейчас как шарахнет баржа — костей не соберешь: сколько бензину в ней! Тонн четыреста! Пороховой погреб. Про Ленку, Ромку вспомнил…
А на берегу народ толпится, ждет, сумею ли я справиться. Мне бы, думаю, плашкоут отцепить к дьяволу от нефтянки да увести за бары — пусть рвется.
Подвожу катер ближе, застопорил ход, распахиваю рубку — дверь захлестывает горячим ветром. Задыхаюсь, чувствую, опалил волосы. Перепрыгиваю на плашкоут. Огонь свивается в жгуты, тянется к железным бочкам с бензином. Эх, думаю, была не была! Ощупью нашел конец, зацепил и так же ощупью пробираюсь назад. Навел буксир. Вот и рубка. Полный вперед! Сзади треск, грохот, что-то ахнуло, все куда-то летит к дьяволу… Ленка, Ромка… Прощайте! Пришел в себя — катер идет. Провел рукой по лицу — кровь. Значит, думаю, крепко ударило меня о стенку рубки. Ничего, обошлось. Оглянулся — за мной стена огня. На плашкоуте взорвалась еще одна бочка. Ветер гудит. Пробираюсь через бары в океан. Разглядел сквозь пламя — нефтянка осталась позади. Значит, оторвался! Пронесло… Понимаете, Александр Егорович, как я обрадовался — жму на все педали. Думаю, лишь бы поскорей, подальше в океан отвести, свалить…
— Я знала, что он может такое, ведь это же Лешка! — вскричала я. — Александр Егорович, поступок-то какой, а? Он же герой!
Лешка вскинул на меня удивленные глаза.
— Чего же тут геройского? На работе каждый день такое случается. А вообще-то я доволен, ей-богу доволен. Может, Булатов немножко подобреет ко мне. Только что насчет работы намекнул…
— Да ну? — Ленка так и потянулась к Лешке.
— Ну, кажется, есть за что и выпить, — проговорил Александр Егорович. — Наливай побыстрей, Галина, а то кое-кто уже слезу пустил.
Я обернулась — Лена вытирала глаза платком.
— Пусть привыкает — жена моряка… — как-то ласково сказал Лешка.
— Я и предлагаю за жен моряков выпить, — подхватил Александр Егорович.
— Нечего за нас пить, — вмешалась Наталья Ивановна, — тут вот героев навалом, — медведей бьют, пожары тушат!.. За героев!
Подняли рюмки. Бакланов оглядел всех и заговорщически тихо произнес:
— Сегодня начальник порта, братцы, сел в лужу…
— Как это?! — чуть не хором воскликнули мы.
— А вот так. Когда я предложил отвести плашкоут катером в океан, стали раздумывать, кого бы послать. Посмотрели в окно, а уж какой-то смельчак ведет судно к горящему плашкоуту. Не успел я и подумать о том, кто бы это мог быть, как Булатов хлопнул ладонями о колени: «Даю голову на отсечение — наш камчатский капитан, и наверняка недипломированный, без этих самых корочек. Они герою не нужны! Камчатцы годами ходили без них и катеров не топили. Спасет нефтянку — не я буду, если к ордену не представлю!»
Едва он это сказал, как вошел капитан катера.
«Товарищ начальник порта, пока я ходил в диспетчерскую за приказ-заданием, Крылов погнал катер к барже».
Посмотрели бы вы в эту минуту на лицо Семена Антоновича! — Бакланов рассмеялся. — У меня не хватит таланта описать эту сцену. Сперва Семен Антонович покраснел, потом побледнел.
— Ну, а дальше, что дальше-то? — теребила я за рукав Александра Егоровича.
— Дальше все своим порядком пошло. Вернулся Крылов с рейда, доложил. Тишина гробовая. Начальник порта подошел к нему, обнял, даже прослезился:
«Первый лучший катер, что придет в порт, считай, Крылов, своим…»
ГЛАВА XXIX
Весна идет. Скоро «все флаги в гости будут к нам». Мысленно я уже вижу на горизонте белые корабли. На одном из них — Валентин. Он возвращается в Усть-Гремучий. Я часто стала видеть его во сне. Он представляется мне таким, каким был, когда мы только что познакомились. Волосы у Валентина вьющиеся, темные. До сих пор чувствую их на своей щеке. Помню, любила я трепать в его чубе один завиток, ребячливый такой, вечно свисавший из-под мичманки над правой бровью. Намотаю на мизинец, отпущу и опять намотаю. Всегда после моих шалостей завиток становился еще задиристей и пушистей.
Снова начать бы нам все, Валька, все снова, с того самого дня, когда мы переправлялись через реку в загс. Я хорошо помню этот день. Он принадлежал нам. Разве его забудешь! За катером тянется пенный бурун, а впереди, как почетный эскорт, — чайки. Небо чистое-чистое… Вернуть бы эти минуты!
Странное существо человек, особенно в двадцать пять лет. Как быстро забывается все плохое!.. Лучше бы о нем и не вспоминать, об этом плохом и тяжком, тем более что ты недолюбил своего, не допил до дна ту радость, что отпущена тебе жизнью, если в твое окно так мало еще брошено черемухи…
Я часто теперь возвращаюсь домой с мыслями о Вальке. Прав был тот пожилой камчадал, который нас регистрировал в загсе. Прав и Щипачев, — в самом деле, песню нелегко сложить… Может, весна взбудоражила во мне мысли о Валентине? Вчера, слышу, например, кто-то слишком долго шаркает у крыльца. Кровь так и хлынула к вискам… «Валентин!..» Нет, не он…
Приезд Валентина неотвратим, и не в моих силах перечеркнуть все то, что между нами было. От встречи с ним никуда не уйдешь…
Порой мне начинает казаться, что в своих личных делах я похожа на человека, заблудившегося в лесу. Ведь я и об Игоре думаю… Но тому, кто ищет и заблуждается, мне кажется, можно кое-что и простить. За месяцы разлуки с Валентином много перебродило в моей голове мыслей. Я сравнивала себя с другими, наблюдала своих ровесниц, вышедших замуж, в чем-то корила себя, упрекала, чему-то, глядя на подруг, училась. Вот хотя бы Лена Крылова. Как она дрожит за Лешку! Нравится мне в Лене многое. Она аккуратная, работящая. Пригляднее ее комнатки нет во всем Усть-Гремучем. Зато поворчать и задеть кого-нибудь ох как любит! Лешка даже советовался с Баклановым о том, как отучить жену спорить с соседками. Бакланов спросил у него:
— А сам-то ты как с ними?
— Я-то хорошо…
— Что ж, нам тогда остается совместно выработать тактику, как отучить наших жен ругаться.
— А как?
Они долго шушукались, словно заговорщики, и вдруг по лицу Александра Егоровича побежали смешливые морщинки.
— Значит, ход конем?
— А что остается делать? Надоело!..
Вечером Лешка, придя с работы, не успел еще войти в комнату, как Лена встретила его словами: