— В магазине, сгущенное.
Услышав наши голоса, вышел из своей комнаты Александр Егорович.
— Ба, кого вижу! Галина, ты ли это в такую рань? «Чуть свет уж на ногах…»
Насмешливый тон его немного задел меня, и поэтому я сдержанно сказала:
— Шура заболела.
— Что? — в один голос, как по команде, спросили меня мужчины. — Почему же ты молчишь?
— Разве я должна об этом кричать? Пустяковая простуда, вот и все. Ей уже лучше.
— Врача надо вызвать…
Из комнаты раздался голос Шуры:
— Не слушайте вы ее, балаболку. Мне немного нездоровится, но это чепуха, не стоит об этом и говорить, к вечеру встану. Иди-ка ты, Галина, в комнату, нечего беспокоить людей.
Я прикрыла за собой дверь.
— И какого черта болтаешь? — зашептала укоризненно Шура.
— Сама же просила меня говорить всем, что простуда…
— Так об этом надо в управлении сказать, а не тут…
Я принялась гладить юбку, намереваясь уйти на работу пораньше.
— Галка, ты меня запри, — попросила Шура.
— Чего это вдруг? Никогда дверь не запирали, а тут…
— Говорят тебе — запри.
— Да ведь неудобно, никто не закрывает своих комнат…
Шура задумалась.
— Хорошо, не надо. Только бабушка Бакланова не вошла бы, от нее ничего не скроешь. Да и обманывать такого человека нельзя…
— А ты скажи, что просто нездоровится.
— Пораньше приходи. Никаких собраний сегодня, кажется, нет?..
— Ладно.
Я поставила завтрак на табуретку возле Шуриной постели и вышла. До начала работы оставалось еще минут сорок пять. Мне хотелось немного подышать мартовским ветром. Я опустилась к берегу и глянула через устье реки на дальние сопки. Крутые отроги их пламенели нежно-алым зоревым отсветом; теневая сторона сопок выглядела размытой, напоминая по цвету снятое молоко, тонула в легкой дымке. Я стояла и любовалась камчатской грядой. Днем, при ярком солнце, она всегда искрится, к вечеру же становится лиловатой, сиреневой, а вот сейчас она была пунцово-красной.
Сопки казались совсем близкими, но впечатление это было обманчиво. Я прислушивалась к шуму баров и думала о том, как далеки сопки и как ничтожны человеческие треволнения в сравнении с каменной незыблемостью их могучих кряжей. Лешкино смятение, Шурина печаль, неустроенность моей жизни… Что они рядом с холодной вечностью хребтов?.. Но ведь случается, что и сопки сотрясает злая сила, и они дают трещины…
К маю приедет Валентин. Как-то мы встретимся? Я вспомнила ехидный смешок Булатова. На мой вопрос, когда вернется Валентин, он ответил: «Что, соскучилась, невмоготу больше?» Противный все-таки тип!
А как он придрался к нам с Баклановым после товарищеского суда, когда мы зашли в партбюро! «Сами критикуете меня за то, что нарушаю трудовое законодательство, и сами же толкаете на это. Как я уволю этого грузчика? Нет такой статьи в законодательстве — «За презрение к труду».
— Нет, так будет! — ответил ему Бакланов. — И если вы не выполните волю коллектива, не уберете этого негодяя, весь народ разбежится…
А Жорку до сих пор так и не убрали. Очевидно, Булатов играет в никчемную принципиальность и хочет показать свою власть.
Я стояла на берегу и перебирала в памяти недавние события. Неожиданно вспомнила Игоря… Почему я вспомнила его именно сейчас, не знаю. Просто лицо его возникло в моем воображении рядом с лицом Валентина… От Игоря почему-то долго нет весточки. После шторма я написала ему большое письмо, но ответа до сих пор нет и нет. А Игорь так нужен мне…
Думая об Игоре, я наблюдала, как пробирается между зазубринами вершин солнце. Краски на отрогах сопок все время менялись. Вершины хребтов, малиново алевшие в пламени зари, вспыхнули вдруг золотом, светло-сиреневые тени оползли, погустели, стали холоднее.
Продрогнув на ветру, я пошла в управление. Кущ уже сидел за столом. Потирая руки, он сообщил, что «Тургенев» опять придет за лесом.
— Что вы говорите!..
— Вот вам и «говорите». В этом году навигацию начнем раньше. Вызовите сегодня таксировщиков из складской группы и еще раз проинструктируйте их.
— Хорошо, — сказала я.
— Правда ли, что скоро приезжает ваш муж? — неожиданно спросил Кущ.
Я не знала, что ему ответить. Валентин по-прежнему ничего не писал, а то, о чем на днях обмолвился Булатов… Но стоит ли его словам верить? Возможно, он хотел проверить, как я отнесусь к этой вести…
На мое счастье, вошел Дудаков. Пожав мне руку, он тихо обронил:
— Вас просит зайти в партбюро Пышный.
«Что там еще такое?» — подумала я, тревожась.
Когда я открыла дверь парткабинета, первым, кто попался мне на глаза, был Матвей. Он, видно, только что вошел к Толе с холода, легкий ватник не грел его, лицо Матвея посинело; нервничая, он мял в руках какую-то лямку.
— Доброе утро, — поздоровалась я.
— Доброе-то доброе, да не совсем… — вздохнул Толя. — Ты знаешь этого парня?
— А как же!
— Вот он говорит, что только ты и можешь помочь ему.
— Какая же нужна ему помощь?
— Видишь ли, он со своим дружком…
Матвей метнул на Толю злой взгляд при слове «дружком» и резко перебил его:
— Подлец это, а не дружок!
Толя, как бы не слыша того, что сказал Матвей, продолжал:
— Так вот, Матвей со своим дружком Жорой, кое-кого обворовав, сегодня ночью решили сбежать. Добрались до аэродрома, Жорка выманил у Матвея все деньги, якобы на билеты, а купил, выходит, только для одного себя. Это выяснилось при посадке на самолет. Жорка сбросил Матвея с трапа и даже последний вещмешок забрал, — видишь, осталась одна лямочка…
— А при чем же тут я?
— Он просит, чтобы ты поручилась за него, чтобы ребята простили его и взяли в свою бригаду.
— Нет уж!.. Матвея ребята дважды прощали, брали на поруки, а он не мог оторваться от Жорки, ходил за ним, как тень. Я за него просить больше не могу!
— Галина Ивановна… — тихо сказал Матвей. — Куда же мне теперь деваться?
— А куда ты собрался?
— Мы хотели в Питере завербоваться в рыбаки. Жорка уговаривал…
— Ну вот и вербуйся.
— Документов и денег нет — все в вещмешке осталось.
— А ты еще раз операцию с «отрезом» проверни… — сорвалось у меня с языка.
Матвей поднял голову, и я увидела в его глазах то, что заставило меня взглянуть на него по-другому.
— Да ведь не я же это затеял, понимаете, не я! — В голосе Матвея зазвучали нотки глухой, выстраданной боли.
Видно, в эту минуту припомнился ему не только случай с «отрезом», но и многое другое. Случается, что в какой-то миг сойдется все к одному, и старый, давно не дававший покоя, наболевший нарыв неожиданно вскроется, и тогда становится легче. Передохнув, Матвей опять заговорил:
— Тогда, на плашкоуте, меня голод попутал, страх перед смертью, а потом, уже после, на берегу, стыдно стало перед товарищами, вот я и потянулся к Жорке…
— Почему же ты не отошел от него на товарищеском суде?
— Я ему много проиграл…
«Да, проиграл ты ему действительно много!..» — подумала я.
Пышный решительно встал из-за стола и подошел ко мне.
— Может, поверим ему в последний раз, Галина Ивановна?
— Я бы и поверила, но пусть Матвей сам поговорит с ребятами, без адвокатов. Пусть идет в бригаду и там, а не здесь выпрашивает прощение.
Матвей опустил голову, плечи его ссутулились. Мне стало жаль парня, но я сдержалась и промолчала, а Толя сказал:
— Идите, Матвей, в общежитие и с душой все, как и мне вот тут, расскажите.
Матвей вышел, а Толя, усевшись за стол, многозначительно посмотрел на меня.
— Теперь с тобой, Галина…
— О чем?
— Тебе, конечно, известно, что в октябре Пленум партии, в сентябре конференция, а у нас по графику райкома отчетное собрание назначено на июнь?
— Ну и что же?
— Как «что же»! Разве тебя это не волнует?
— А что мне волноваться? — сказала я сердито. — Ты секретарь, ты и волнуйся. Тебе отчитываться.
— Но ведь ты член бюро, да еще и мой заместитель!