Парень явно был обескуражен и не смог ничего ответить своему противнику. Я не знала, чьей держаться стороны. Казалось, и тот и другой правы, а потом, что, если этот, первый, перешел в порт только из-за заработка и из-за того, что зимой ловить рыбу куда трудней, чем работать в порту?..

Катер наш тем временем подходил к барам. Видно было, как река яростно сшибалась с океаном. Бедовое место! Я бросила взгляд на рубку. Рядом с капитаном у штурвального колеса стоял Булатов, покрасневший, злой. Я поняла — он слышал разговор парней. А они, не подозревая этого, продолжали спор:

— Я не говорю — работает он, может быть, и много, но и кровушки нашего брата не жалеет, за человека не считает портовика, чуть ли не в каждом видит лентяя, симулянта, а иногда и того хуже. Вспомни-ка: для красного уголка техбазы купили на наши профсоюзные деньги магнитофон и киносъемочную камеру, так Булатов все забрал себе домой, — мол, не испортили бы работяги дорогих вещей. А ты поспрошай у ваших там, — наверно, уже прикарманил он эти штуковины при передаче дел рыбаков морякам. Профсоюзы-то разные…

Я сделала шаг вперед и едва не оборвала критикана — да как он смеет порочить хорошего человека! Но спорщики не дали мне и слова выговорить.

— Так все-таки пойдешь работать к Булатову? Я завтра перехожу в общежитие порта.

— Через годик, когда его не будет, может, и пойду.

— А если он и тогда будет?

— Посмотрю.

— Ну и тип же ты — хочешь на все готовенькое пришвартоваться.

— Не скули. Я не могу с ним работать, вот и все.

— Ну и катись!..

В это время катер уже подходил к причалу порта. На палубе появился нахохлившийся Булатов. Валко шагнув к парням, он зыкнул на того, кто нелестно отзывался о нем:

— В таких подонках, как ты, не нуждаемся… И через год к порту близко не подходи, и через два, а увижу, что на моих катерах шастаешь, — за борт спущу.

— Глядите, товарищ начальник, как бы вас не спустили. На Гремучей скользкие бережка!

Булатов, гневно сверкая глазами, сошел на берег, за ним сошла и я. Парни задержались на катере.

У причала — горы клепки, бочек, соли. Грузчики укладывали клепку из баржи в штабеля. Булатов, очевидно на минуту забыв о неприятной стычке, сразу очутился в родной стихии: остановился и, как я заметила, с наслаждением вдохнул смолистый запах свежего дерева. Лицо его от этого сразу подобрело. Семен Антонович взял связку клепки, подержал, любовно разглядывая, лаская взглядом каждую дощечку.

— Хороша! — сказал он и подбросил связку на руках. — Сколько прибыло барж? — спросил он у приемосдатчицы.

— Две.

— Ну и молодцы. А вы, хлопцы, поживей выгружайте. Причалы надо освобождать.

Он долго еще ходил по берегу, любовался добротной клепкой, видно, никак не мог надышаться ароматом свежих досок. Так наслаждается запахом хлеба нового урожая хозяин поля, знающий цену большому труду. Что ж, пожалуй, это так: Семен Антонович работает на севере давно, понимает, чем живет голубая нива, как нужны рыбаку тара и соль, как ждут их где-нибудь в Олюторке или бухте Лаврова.

Почему-то в эту минуту мне стал ясен огромный смысл того, зачем приехали мы сюда из Панина. Ведь портовики Усть-Гремучего дают жизнь всему побережью. В сопках и тундре нет железных дорог, не пройти автомашинам — все идет через наш порт: и книги, и хлеб, и соль, и весточки с далекого материка. Трудно тут, очень трудно — только-только начинается все. И люди не ангелы. Сама обстановка заставляет человека быть суровым, требовательным к себе и к другим.

«Чего он ругал Булатова? — подумала я о парне. — Попробовал бы сам стать на место Семена Антоновича, сразу бы голову потерял: ни жилья для людей, ни хороших складских помещений. Вон соль лежит под открытым небом… Ничего, справимся. Рукава только надо засучить как следует».

Я поняла, что работать придется в нелегких условиях, но знала — не спаникую. Маму решила отправить в Москву: в палатке жить не с ее здоровьем.

Через несколько дней я проводила ее в путь-дорогу на буксире «Сахалинец». Конечно, ей не хотелось уезжать. Она все думала, как бы помочь нам.

И когда «Сахалинец» вышел из баров, я, стоя на берегу океана, около палатки, подумала: «Вот и мама уехала… Как же я теперь?..» Думала еще я и о том времени, когда она приедет ко мне снова и на месте, где я стою, будут высокие дома, а там, сзади, на берегу неспокойной красивой реки Гремучей, большие причалы с огромными портальными кранами, быстро выгружающими океанские суда.

Порт будет!

Шумит океан. Он никогда не бывает тихим. Так и кажется, что вся его бездонная громада сейчас вот поднатужится, станет на дыбы и захлестнет узкую полоску земли из голубого песка и гальки. Но океан не захлестывает ее, а с каждой волной намывает все новые и новые пласты песка, расширяя косу.

Поколение за поколением едут на Камчатку люди. Многие из них, наиболее сильные и смелые, оседают, родятся у них дети, и земля эта становится их отчим краем. Я смотрю на обжитую полоску и начинаю понимать, как создается земная твердь. Я начинаю вдруг чувствовать огромное превосходство этой маленькой полоски земли над океаном…

ГЛАВА III

Хорош сентябрь на Камчатке! Загостилось ласковое солнышко в Усть-Гремучем. Океан и река притихли, словно посветлели перед каким-то большим праздником, а долина и предгорье стали будто еще наряднее.

Я стою у усть-гремучинского пирса и смотрю на небо. Оно бездонное, глубокое, синее и чистое. Далекий горизонт слегка окутан лиловатой дымкой. С причалов видны в просветлевшей долине серебряные изгибы реки. Сопки будто стали ближе, четче. Зазубрины гольцов маячат в поднебесье. Горда и красива Камчатка в дни безветрия и тишины. Впереди и туманы, и мокрый снег, и студеные штормы, а сейчас хорошо, очень хорошо! Вода ясна и тиха. Как под стеклом, виднеется галечное дно. Бесшумно падают, текут на поблекшую траву с деревьев листья. Сорвется лист и долго кружится в воздухе, будто выбирает место, куда бы получше упасть. Шорох и шелест, золото и синева…

До моего слуха доносится перекличка лебедей. Лебединый крик слышится все ближе. Он наполняет сердце светлой грустью. Лебеди летят вдоль реки, они кажутся огромными. Качаясь на размашистых белых крыльях, лебеди попадают под лучи восходящего солнца, и крылья их мгновенно розовеют. Вскоре цепочка розовых птиц уплывает за отроги ближних гор. Стихает, постепенно глохнет их прощальная песня.

Осень киноварью обрызгала склоны сопок, затянула светлым паутинником луга, а на прибрежные кусты и деревья бросила густой пурпур. Вдали ало горит вершина Ключевского вулкана. Чуть ниже ее пеленают сизые туманы.

Возникает такое ощущение, будто ты один-единственный человек на всей земле. Я рада этому щедрому одиночеству, оно обещает столько счастья, что, не удержавшись, я улыбаюсь, смотрю в синеву неба. Чувство свободы становится таким горячим, что сердце, сладко захлебнувшись, плывет вслед за лебедями. Не верится, что раздолье может быть таким трогательным, воздух таким непривычно мягким, ласковым.

Горы не надоедают мне. Горами, как и морем, можно любоваться бесконечно. Я чувствую — голова моя свежеет, грудь наполняется бодростью. Может, это от легкого камчатского воздуха?

Стоишь и не надышишься. Трудно понять, откуда течет этот родниковый аромат: то ли его приносит из заречной тайги, то ли с океана. Я нигде еще не ощущала такой легкости, не видела такого безбрежья, как в Усть-Гремучем. Небо щедро на голубое тепло, океан добродушен. Вот бы и мне так всю жизнь отдавать людям последнее, не скупясь… и чтобы в штормы и в слякоть быть с таким же настроением, как сейчас. Знаю, не легко это. Хочешь или не хочешь, а придет непогода, будет нудно и слякотно. А пока я закрываю глаза и слушаю тишину. Тишина поет. Передо мной сопки и камчатская каменная береза. Кора у нее светлая, до самой вершины чистая-чистая.

Так я стою несколько минут, потом открываю глаза и вижу, как на камышинку садится птичка и начинает покачиваться на ней, будто на качелях. Качайся, радуйся — и мне радостно и хорошо! Вот так бы стоять и стоять, слушать тишину и думать об Игоре или о подругах, о доме, о Москве. Но пора в управление порта. Заботы… В них так же трудно окунуться, как в холодную осеннюю воду…