Лешка и Толя принесли в ведерке спирт. Продавался он из бочки на разлив, а ввиду того, что у ребят посуды, кроме ведерка, никакой не оказалось, они взяли спирт и дома развели его водой, у меня разлили в графин и бутылки, и теперь Лешка, подвыпив, приставал к Лене, куда она спрятала бутылку спирта.

Неожиданно я вспомнила о Валентине — что-то долго его нет. Я вышла в коридор и столкнулась в полутьме с Борисом и соседом, камчадалом Ваней Толманом. Конечно, позвала их к себе. Хотя за столом ни одного свободного места не было, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде, — хлопцы подвинулись и посадили с собой вошедших. И только они устроились, как меня позвали в коридор. Передо мной стояла Наташа, жена Вани.

Оглянувшись вокруг — нет ли кого, она сказала мне, что Валентин велел передать — он у матери и, если нужен мне, чтобы я шла туда, а с этой оравой, — Наташа кивнула подбородком на мою комнату, — ему здесь сидеть, мол, нечего.

Что же делать? Попросить ребят выйти из комнаты я не могла, да и не хотела, а потом они не орава, а люди, настоящие парни!

— И почему он такой нелюдим? — вздохнула я.

— Вся семейка такая, — сердито сказала Наташа.

— Какая «такая»? — поинтересовалась я.

— Живут как затворники — ни к ним никто, и они ни к кому. Боятся людей.

— А чего бояться-то? Что у них, дом от добра ломится, что ли? Ничего дорогого — ни ковров, ни мехов — не примечала я.

— Они деньгу копят, из-за этого и сыну, вашему мужу, не дали учиться, пацаном на работу пристроили.

Я почувствовала, что краснею, мне вдруг стало стыдно, что я обсуждаю Валиных родителей. Незаметно замяв разговор, я потянула Наташу в подъезд.

Погода во дворе резко изменилась пошел мокрый снег. Мы с Наташей закрыли дверь на улицу и вошли ко мне в комнату. Здесь было и тепло и весело. Гости мои пели какую-то странную, незнакомую, но удалую песню. Я тоже стала подпевать:

Лена настойчиво расспрашивала Наташу, страшно ли жить в Усть-Гремучем зимой. Наташа, смеясь, ответила:

— Как везде. Зимой тут даже лучше, чем осенью.

— Почему?

— С водой удобнее. Наберешь пресного льда, сделаешь под окном склад, вот тебе и не надо сторожить у проруби пресную воду.

— А как землетрясения?

— Так же, как и летом.

Лешка, услыхав беседу, вмешался:

— О, зимой хуже. Зимой землетрясения бывают в океане, и тогда нашу кошку перехлестывает водой…

— Да ну тебя, уже нализался, — отмахнулась от него Лена, — только и знай пугает.

— А зачем расспрашиваешь, все равно жить придется!

Шура взяла гитару и запела чистым, звонким голосом:

Борис не сводил с нее глаз, и если кто-нибудь из ребят начинал подпевать ей, он закрывал тому рот ладонью — не мешай.

Гости пели, и я была с ними, только сердце мое удрало вместе с непутевым Валентином. Десять дней, как живем вместе, и уже столько разногласий… И главное — он не хочет, чтобы я встречалась с друзьями, не хочет, чтобы я участвовала в самодеятельности, дуется, когда я поздно прихожу с собраний. Все претит ему, а я без всего этого не могу!

Наступила моя первая камчатская зима. Снег валит хлопьями, сырой, противный. Земля — сплошное месиво, студеный ветер с океана высекает слезу из глаз. Холодно, а грузчики все еще живут в палатках… Я каждый день выхожу на берег, все думаю — вот приду однажды и не увижу палаток… Мне так хотелось, чтобы их побыстрее сняли. Как ни говори, а моя совесть, наверно, не успокоится до тех пор, пока на берегу не останется ни одной палатки.

Лешка с Леной устроились в одном бараке с нами, только вход к ним с другой стороны, а Шура с Аллочкой живут рядом — дверь в дверь. Холостяки Сашка и Толя поселились в общежитии. Словом, Булатов нашел выход из положения. К тому же и обстоятельства сложились в пользу панинцев: два теплохода требовали ремонта, и Булатов, отправляя суда в Петропавловск-на-Камчатке, или, как у нас говорят, в Питер, так укомплектовал команду, что в бараках освободилось четыре комнаты, затем, по окончании срока договора, уволил несколько человек, и те с семьями выехали на материк.

И все же, как ни старался Булатов, жилья не хватало. Работники, в основном инженерно-технический персонал, все прибывали и прибывали, и наш маленький поселок разбухал, как тесто на дрожжах. Люди занимали все, что можно было занять. В самом большом кабинете управления порта поселились четыре семьи, а мой новый начальник, Сергей Павлович Кущ, устроился в каком-то сарае.

Сегодня случилось нечто небывалое: Булатов зашел к нам в коммерческий отдел, разговорился с Сергеем Павловичем.

— Знаете что, Кущ, а перебирайтесь-ка со своими домочадцами ко мне в дом, — вдруг выпалил он.

— Как к вам в дом?..

— Очень просто! У меня три комнаты, нас с женой двое, вот я и отдаю вам одну комнату. Оборудуем отдельный вход. Есть еще и чулан — из него сделаем кухню…

Чудной человек этот Булатов! Я никак не могу понять, что он из себя, в конце концов, представляет. То мне кажется, что я ненавижу его за грубость, зазнайство и какую-то солдафонскую самовлюбленность, а то вдруг восторгаюсь им и готова превозносить до небес. Вот и сейчас, услышав разговор с Кущем, я горда за Булатова: начальник порта, а потеснился, видя, как подчиненные мучаются.

Кущ, обрадованный улыбкой фортуны, стал нам рассказывать:

— Вы понимаете, сегодня почти всю ночь не спали. Витюшкину кроватку поставили посреди сарая, а так как он весь течет, сверху кроватку накрыли плащом. И вдруг в полночь слышим: «Мам, капает!..» Мы проснулись, Люда говорит Виктору: «Спи, ничего не капает, ты под плащом».

А он опять: «Капает, капает, теперь потекло!..»

Я рассердился, зажег свечу и — к нему: «Ты, наверное, хочешь к маме под крылышко, так я тебе сейчас ремнем надаю, будешь знать, как будить по ночам папу и маму». А он сквозь слезы: «Мокрый я весь, мокрый, холодно мне, а ты ругаешься. — И заревел. — Хочу к бабушке!»

Тут и Люда не вытерпела, встала. И что же оказалось? Вода собралась на плаще и через рукав полилась Витюшке на лицо. Лежит он весь мокрый и плачет. Жена боялась, что простудится…

Булатов перебил Куща:

— Идите домой и начинайте собираться, а я пойду скажу, чтобы машину прислали.

— Нам собираться нечего! — весело проговорил Кущ. — Мы еще и не распаковывались, постель только и разобрана.

Сергей Павлович оделся, и они с Булатовым вышли. Булатов вскоре, однако, вернулся и приказал Дудакову:

— Идите в рыбокомбинат, к Кулишу, узнайте, на каких условиях он передаст нам на зимний период общежития уехавших сезонников, а также постельные принадлежности. Если будет загвоздка, звоните, но помните: соглашайтесь на все, чтобы завтра, самое позднее — послезавтра людей из палаток переселить. Ясно?

И вот я осталась в кабинете одна со своими нелегкими думами. Дома мне трудно. Я люблю Валентина, но не могу постичь его характер, впрочем, так же, как и характер Булатова. Правда, это не совсем, пожалуй, так. Булатов на работе весь горит, и другие, глядя на него, загораются… А Валентин… Что его интересует? У нас почти каждый день ссоры. Сначала мне казалось, что это происходит из-за того, что я слишком много времени отдаю общественной работе, а он ревнует меня к друзьям. Но это, скорей всего, не совсем точно.

Мне припомнился вчерашний вечер. Вернулась я домой, гляжу — Валентин стоит у самодельного шкафа спиной к двери и будто не замечает меня, а рядом с ним на табуретке чемодан с моими вещами. «Что он делает?» — подумала я. Он доставал одну вещь за другой, внимательно рассматривал и снова клал на место. Я не выдержала и спросила:

— Над чем это ты так вдохновенно трудишься?