Валентин не ходил со мной строить клуб, не ходил и на репетиции, — словом, не хотел иметь ничего общего, как он выразился, с «интеллигенцией». Он причислял себя к «рабочему люду». А я только лишь после свадьбы узнала, что он окончил всего-навсего шесть классов, и теперь жила надеждой, что закончит он и десятилетку — ведь молодой еще.

Вот и сейчас, в клубе, я думала о Валентине, о моем непутевом, сильном и красивом Вальке… Я только что из дому. Сейчас он солит селедку. Если б вы знали, какой он хозяйственный! На зиму уже припас рыбы — насолил, накоптил — и картошки и капусты припас. И все сам. А я ничего не умею. Ох, и вкусна малосоленая копченая селедка! Шкура так и отстает, а по пальцам стекает жир. Я не знала до сих пор, что селедку солят в тузлуке, особом растворе, и что от тузлука зависит ее вкус. Не зря говорят — век живи, век учись.

Это верно. Учиться надо и Вальке и мне. Каждому свое море немереное. Тем более — в Валькином море где-то маячит лайнер. Это моя мечта. Но обидно — я-то стараюсь, а сам Валька, горюшко горькое, стыдится идти в седьмой класс. Чудак человек, без этого не сдашь не то что на «деда», но и на механика третьего разряда. Все равно я добьюсь своего — сяду за парту и Вальку посажу рядом с собой.

Я буду лепить из тебя, Валька, настоящего человека. У меня хватит-терпения, лишь бы растравить в тебе жадность к книге.

И, как бы усомнившись на минуту в своей дерзости и необузданном тщеславии, я поглядела на пальцы. Они были изнеженными, слабыми. Да разве этими пальцами можно вылепить то, о чем мечтаешь? Материал неподатливый, грубый. Тут нужны ручищи каменотеса, а не эти слабые женские пальцы.

О чем только не думалось мне в эту минуту!

Но вернусь к нашим праздничным делам. Торжественное заседание удалось на славу. Булатов был в ударе. Он говорил и об Октябрьской революции, и о будущем порта, и вообще о том желанном близком, которое мы уже сегодня строим, нарисовал целый городок двух- и трехэтажных зданий с паровым отоплением и водой, с теннисными кортами и фонтанами среди зелени. Кто-то не вытерпел, крикнул:

— А вода какая будет — соленая или сладкая?

Булатов быстро отрезал:

— Для тебя, Гавренко, соленая!

Портовики захохотали.

Как он знает людей! Я даже позавидовала его непостижимому умению раскрывать душу каждого. О любом работнике порта Булатов имел самое подробное представление. Мог ясно представить не только его лицо, но и вообще был в курсе всех дел: и какая у него жена, хозяйственная или нет, и кто в чем нуждается, и какой подход найти к тому или иному человеку. Да и как ему не знать всего этого — ведь он прожил в Усть-Гремучем столько лет!

Я сидела в зале рядом с Валентином и всем была довольна. Гордость за людей Усть-Гремучего и за наш клуб радовала мое сердце. Я то и дело подталкивала Валентина локтем — хорошо, да? А он молчал…

Скамейки в зале, по сравнению с отделкой «Богатыря», были бедноваты, но где на Камчатке раздобудешь стулья?

Доклад заканчивался приказом по порту: многим работникам, в том числе и всем нам, строителям клуба, была объявлена благодарность.

А потом выступлением хора начался концерт. После каждой песни в зале горячо аплодировали. В перерыв Булатов не утерпел, пришел за кулисы и, полный еще не-остывшего чувства подъема, принялся благодарить нас за клуб и за концерт.

После перерыва мы с Сашкой сыграли сцену из «Медведя» Чехова. Как только я и Сашка появились у рампы, в зале неожиданно наступила такая тишина, что я немножко струсила — был слышен даже незначительный шепот… Меня подбадривали весело блестевшие узкие глаза Вани Толмана, сидевшего во втором ряду, и кивки Шуры — не бойся, мол, все хорошо! Постепенно я вошла в роль и обо всем забыла. И только тогда очнулась, когда услышала аплодисменты и крики:

— Повторить! Здорово!

Я даже не ожидала такого успеха. Ай да мы с Сашкой! Раскраснелась от радости и волнения.

Шура под аккордеон Толи спела «Сулико», а потом «Генацвале». Артистов, желающих выступить, оказалось больше, чем мы предполагали. Даже Булатов расхрабрился, влез на сцену и, хлопнув ладошами о коленки, сказал:

— Раздайся, народ, меня пляска берет!

Плясать, конечно, Семен Антонович не пошел, а баском, с натугой, пропел «Застольную» Бетховена. Было уже около часа ночи, когда мы стали расходиться. Шаль только одного — не потанцевали. Что ж поделаешь — были уже даны сигналы: движок скоро прекратит подачу света.

Проснулась я утром в легком, радужном настроении. Еще бы: со мной Валька! А потом — очень хорошо прошел вечер, и сегодня праздник. Вот только Валентин немного надутый — сердится, что вчера меня обнимал и целовал на сцене Сашка Полубесов, когда мы играли сценку из «Медведя». Глупый, глупый, и когда он перестанет меня ревновать? Потянувшись, я шутя потрепала его за вихор.

— На улицу!

Быстро позавтракав, оделись и вышли.

Вот и на Камчатке праздник! Большие серые бараки, одна улица, кругом вода, и все же — праздник! На каждом доме флаг, люди нарядно одеты, на лицах улыбки, у одного из мальчишек даже пунцовый шар в руках. И откуда он взял его? Я рада, лишь Валентин ко всему безнадежно равнодушен.

— Какая там демонстрация! — заворчал он. — Помесят грязь — и все…

Ну нет, мы пойдем! Мы тоже пронесем свою песню через весь Усть-Гремучий!

Около управления порта собралось много людей. Ко мне подошел Булатов.

— Певчая, надо еще дать один концерт. И знаете, где? В клубе рыбокомбината, я уже пообещал…

— Не знаю, что получится, Семен Антонович…

В разговор вмешался Валентин:

— Ничего не получится — мы идем в гости к маме!

— Ты помолчи, когда тебя не спрашивают, — оборвал его Булатов и добавил: — Да скажи своим хлопцам, что девятого, сразу же после праздников, все из палатки будут переселены в барак.

— Куда, куда?

— В барак! Выход из положения найден.

Я хотела было расспросить подробнее о переселении, но тут подошел парторг и начал советоваться с Булатовым о том, как быть, ограничиться ли митингом, или присоединиться к рыбакам и пройти с ними по поселку в одной колонне. Решили построиться и держать путь к рыбокомбинату.

— На смычку! — опять подмигнул мне Булатов.

Шли весело, с песнями, и когда приблизились к трибуне рыбаков, кто-то из них сказал:

— Еще и порта нет, а портовики уже организованный народ!

Как было приятно слышать это. И пели мы громче и слаженней, чем рыбаки.

После митинга Булатов спросил, как с концертом. Все в один голос закричали:

— Утрем нос рыбокомбинатовцам!

И утерли. Сразу после демонстрации мы повалили в клуб. Рыбаки встречали нас шумно. И вот я с Сашкой снова на сцене. Зал постепенно притих, как бары в утренний час, только лишь в дальнем углу подвыпившие рыбаки метали играть. Я не выдержала, прервала диалог с Сашкой и, шагнув к авансцене, крикнула в зал:

— Комсомольцы, поднимитесь!

Со скамеек встали рослые парни. Ребята поняли меня с полуслова — бузотеры были выметены из зала, как шелуха с палубы. Сашка незаметно пожал мне руку.

— Молодец!

Одобрение его обрадовало меня. Значит, наши разногласия и ссоры — в стороне, значит, он понял, что я тогда просто погорячилась. Пока я думала обо всем этом, Сашка два раза подавал мне реплики, наконец я освоилась и снова вошла в роль.

Как только кончился концерт, я, стараясь не замечать злого лица Валентина, пригласила ребят к себе. И они пошли, и это был мой настоящий праздник. С ними я совсем забыла о том, что надо идти к свекрови. Все забыла. Мне с друзьями стало так хорошо, что я опомнилась только тогда, когда хлопнула дверь.

— Кто это вышел?

— Валентин…

«Наверно, за папиросами», — подумала я и снова стала угощать своих гостей.

— Вы только попробуйте капусту: объеденье — не капуста! Вот вам и Камчатка! А рыбка — никогда, наверно, такой не едали…

Сашка отрезал от чавычьего брюшка дольку, наколол на вилку и провозгласил:

— Хлопцы, налетай — царская еда! Выпьем за хозяйку!