— Просился. Не пускают, — обернулся ко мне Абызов. Лицо его сделалось печальным. — Формалисты! Говорят, недавно из госпиталя, шов может разойтись. Буду поддерживать порядок в казарме. — Он подбросил в руке тряпку и ловко поймал ее. — Утешает одно… — Валерий заговорщически подмигнул и перешел на шепот: — Старшина обещал пустить в увольнение. К ней пойду в воскресенье, к Машеньке. Ох и девчонка!..

— Значит… У вас серьезно? — спросил я, стараясь придать голосу безразличный тон. Все эти дни вопреки рассудку я еще на что-то надеялся, ждал, что однажды Валерий подойдет и сообщит: Машенька его не интересует.

— У нас с ней дружба, а дружба — дело серьезное. — Валерий загадочно усмехнулся.

— А Лена?

— Ну что Лена? «Лена, Лена»… Заладил! — начал сердиться Абызов. — Машенька о ней знает. Я даже ей Ленкины письма показывал.

— Показывал письма? Личные?! — не мог скрыть я изумления.

— Ну да. Мы даже читали их вместе. Я человек искренний. Особенно с девушками. Они это ценят. И вообще… Я не могу простить ей, что она выдала мои планы маман. Я про Афганистан…

Молча, с недоумением я смотрел на Абызова. «Как у него все легко, — подумал я, — бросил институт. Два года собаке под хвост. Любил хорошую девушку, тут подвернулась другая…»

— Что ты на меня с таким подозрением смотришь, будто я в чем-то провинился! — вспылил Валерий. — Мне это надоело. В последнее время ты вообще какой-то… Послушай, а что ты так печешься о моей нравственности? Постой-постой… Уж не влюблен ли ты сам в Машеньку?

— Я? С чего ты взял! — Не нашел я в себе мужества сознаться, смешался и, чувствуя прилив крови к лицу, понял, что попался.

— О! Точно. Влюблен. По щекам вижу, — обрадовался своему открытию Валерий. — Как я раньше не догадался? Надо будет ей сказать. Вот потеха!

— Не смей! — крикнул я и, повернувшись, побежал на построение, так как с улицы уже доносились команды.

Пока я, прыгая через две ступеньки, бежал вниз по лестнице, а потом в строю ждал раздачи лопат, голову мою сверлила мысль: «Как же так можно? Машенька знает, что у него есть другая, читала ее письма и, несмотря на это, продолжает встречаться с Валерием. Должна же быть у нее гордость? Нет, она должна порвать с Валерием». Такой вариант меня очень устраивал. Сейчас у меня не было и тени сомнения в том, что я люблю Машу, прощая ей все, люблю с того самого момента, когда увидел ее у дверей госпиталя. Но почему я побоялся сказать об этом Валерке? Струсил? Выходит, я трус?

— Получить шанцевый инструмент! — Команда оторвала меня на время от мыслей о Машеньке.

Обыкновенные лопаты, топоры, пилы и кирко-мотыги в армии получили непонятное и таинственное название — шанцевый инструмент.

Услышав впервые такое название, я подумал, что речь идет о каком-то оружии или механизме. Все оказалось значительно проще. Многое вначале в армии кажется очень сложным, непостижимым, а потом выясняется — простая вещь.

Младший сержант Буралков выдавал шанцевый инструмент и, когда дошла очередь до меня, вручил топор, очевидно, как более надежному человеку. Я стал замечать, что после полосы препятствий он проникся ко мне уважением и стал давать более ответственные поручения. Поэтому я и получил топор, а Копейкин обыкновенную штыковую лопату. Я хотел было прокомментировать Федору это событие, но не успел. Раздалась команда «По машинам!». Нас усадили в грузовики, и мы выехали за ворота.

Военный городок мы миновали быстро, и машины вырвались на простор шоссе. Горячий воздух несся нам навстречу.

Вскоре мы свернули на лесную дорогу. Ветви деревьев цеплялись за борта машин, за наши головы и плечи, и тогда Буралков или кто-нибудь другой из сидящих впереди кричал: «Головы!» И все дружно пригибались. Мы так привыкли к этой команде, что стоило ее крикнуть кому-либо, как все тыкались лбами себе в колени. Иногда это была шутка, и тогда весь кузов взрывался хохотом. Смех потряс грузовик и на этот раз, но по другой причине. Копейкин зазевался, и ель своей мохнатой лапой сорвала с него пилотку. Буралков постучал кулаком по крыше кабины. Водитель резко затормозил. Нас бросило вперед.

— Что там у вас? — выглянул из кабины лейтенант Степанов.

— Пилотку сбило у рядового Копейкина.

Лейтенант встал на подножку автомобиля и с нетерпением смотрел вслед Федору, который, неуклюже переваливаясь с боку на бок, бежал по пыльной дороге за пилоткой.

— Побыстрей шевелитесь, Копейкин! Отстаем из-за вас! — В голосе лейтенанта слышалось недовольство.

Федор вскарабкался в кузов, шофер газанул, и машина рванулась с места.

Ехали на этот раз недолго. Вскоре вся колонна встала. Лейтенант подал команду, и мы живо попрыгали с бортов на землю, разминая затекшие ноги. Грузовики тут же свернули на поляну и сгрудились в тени деревьев. Мы тоже забились в тень и занялись каждый своим делом: курильщики задымили сигаретами, кто-то развернул газету… Я отвинтил крышку фляги и с наслаждением сделал несколько глотков. Но отдых был недолог. Офицеры о чем-то посовещались, построили нас в колонну по два и повели по лесной дороге.

Шли молча, говорить не хотелось, всем нетерпелось своими глазами увидеть лесной пожар. Минут через пятнадцать, когда мы отшагали по лесу более километра, Буралков оглянулся и с удивлением спросил:

— Рядовой Копейкин, а где ваша лопата?

Федор дернулся, похлопал себя по бокам, и лицо его стало жалким.

— Нету, — растерянно произнес он, — забыл на привале.

— Как это забыл? Это же шанцевый инструмент! — Рот Буралкова нервно дернулся. — Марш назад и чтобы без лопаты…

Федор Копейкин вышел из строя и рысцой побежал назад, а Буралков, кивнув мне, произнес:

— Вас, рядовой Ковалев, назначаю старшим, а то этот… Он вообще потеряться может. Отыщете лопату, догоните подразделение.

Без особого энтузиазма я ответил «Есть», вышел из строя, подумал о том, сколько теперь придется тащиться по жаре назад, и такая взяла меня досада на растяпу Копейкина.

— Чего плетешься, треска мороженая! Набирай обороты! — гаркнул я, удивляясь, откуда у меня столько злости.

Копейкин затравленно оглянулся и побежал быстрее. Метров через двести он обиженно пробурчал:

— Вадьк, ну чего ты так? Я же не нарочно. Вот убей меня бог лаптем.

— Лапоть ты и есть, — проговорил я, — то пилотку теряешь, то лопату. Потом потеряешь автомат, а за это — трибунал. В армии нельзя быть разиней. Стыдно за тебя. О чем ты хоть думаешь все время? Наверное, о том, чтобы выкинуть еще какой-нибудь фортель? Угадал?

— Думаю о том, как стать человеком, — пробурчал Федор.

— Давно пора, — в сердцах сказал я и добавил не без иронии: — Только думай скорей, а то посмешищем уже стал.

Лопата стояла там, где ее и забыл Копейкин. Крашенный зеленой эмалью черенок ее резко выделялся на фоне белого ствола березы.

— Вот твой шанцевый инструмент, — указал я. — Забирай — и потопали.

Федор обрадованно схватил лопату и тут же заныл:

— Перекурить бы минутки три.

— Тебе бы еще горизонтальное положение принять минуток на шестьсот, — сказал я, припомнив разговор в казарме. — Никаких перекуров. Пошли.

Обратной дорогой я размышлял над словами Федора: «Как стать человеком…» Он очевидно подразумевал, как стать личностью. Наши командиры: майор Коровин, капитан Поликарпов, старший лейтенант Белов — все они сложившиеся личности. Взять хотя бы Белова. Юношей строил БАМ, вернулся оттуда с трудовой медалью, окончил высшее военно-политическое училище. Даже Кашуба или Валерка Абызов… Как он блестяще решил вводную на последнем тактическом учении. Его не брали в расчет, а он настоял, доказал, добился включения в смену. А я? Пытался тоже что-то разыграть из себя. Взять хотя бы случай с тренажером. Стыдно вспомнить. Или дурацкое переодевание в госпитале? Если разобраться, то я в сто раз хуже того же Копейкина…

Задумавшись, я не сразу понял, почему мы остановились.

— Куда нам дальше? — спросил Федор, оглядываясь по сторонам.