— Сегодня на мурманском направлении немцы и финны атаковали наши позиции…

— Этого следовало ожидать, — сдержанно заметил Сталин и потянулся рукой к курительной трубке, пососал холодный мундштук — потухла. Положил рядом с папиросной коробкой. — Полагаю, у вас что-то еще есть?

— Вчера вечером войска Западного фронта отошли… от Минска.

Теперь молчал Сталин. Тимошенко слышал лишь какой-то шорох. Зная Сталина, он догадывался, что тот нашаривает папиросную коробку. Если Сталин терял внутреннее равновесие, то спешил закурить. Замечалось это даже тогда, когда он промахивался во время игры в городки.

Во что выльется гнев Сталина?!

Тимошенко стоял навытяжку и ждал, готовый ко всему. После того, как ему сообщили о падении Минска, он считал, что в его положении худшего уже не может быть. Сидеть ныне в кресле наркома — быть козлом отпущения. Ни одного сколь-нибудь серьезного решения не примешь без утверждения Сталиным. Номинальный нарком. Зато спрос за неудачи — максимальный.

Они с Жуковым предвидели эту двойственность и уже в первый же день войны внесли на заседание Политбюро предложение назначить Сталина главнокомандующим Вооруженными Силами страны. Сталин лишь похмурился: «Ответственности боитесь?» И оставил все по-прежнему.

Боялся он, Тимошенко, не ответственности, побаивался многоступенчатости в руководстве армией, — случай, когда у одной наковальни десять кузнецов и все бьют на свой лад. Боялся того, что уже сейчас, не особенно считаясь с мнением Наркомата обороны, идет частая замена одних командиров другими, других — третьими. Плохо, когда полководцы часто меняются, еще хуже, конечно, когда плохие остаются на местах. Но всегда ли, всегда ли на смену приходили и приходят лучшие?! И — каскад блистательных имен: Блюхер, Тухачевский, Егоров, Якир… Оттого, что их место занял ты, содеянное не оправдывается…

Маршал притискивал трубку так, что ушная раковина побелела.

Сталин кончиками ногтей откинул крышку коробки, вынул длинную папиросу и, немного покатав ее в пальцах, сунул в рот… Прижав плечом телефонную трубку к уху, ширкнул по коробку спичкой, прикурил, далеко выпячивая губы. Жадно вдохнул тяжелый аромат дыма. Выдохнул вместе с раздражением:

— Что это вы, товарищ Тимошенко, изъясняетесь терминологией институтских барышень? Минск сдан врагу?

— Да, товарищ Сталин.

Опять молчание. И опять — раздраженно:

— Что с Павловым происходит? Чем занимаются его «няньки»?

Тимошенко понимал, о каких «няньках» спрашивал Сталин: в начальный же день войны на помощь командующему Западным фронтом генералу армии Дмитрию Павлову были «брошены» его, Тимошенко, заместители маршалы Шапошников и Кулик. Выехал туда Ворошилов… На Юго-Западный фронт Сталин отправил начальника генштаба Жукова, его заместителя Ватутина услал на Северо-Западный… Дескать, без них мы здесь как-нибудь обойдемся, пусть на местах наводят порядок. А порядка не получалось. Юго-Западный пружинил, прогибался, вот-вот лопнет. Западный на куски раскромсан танковыми клиньями врага. Павлов не знает толком, что делается в его войсках, спускает скоропалительные, нередко путаные приказы. А его «няньки»… Шапошников заболел, о чем прекрасно осведомлен Сталин, о Кулике же…

— О маршале Кулике, товарищ Сталин, никаких сведений не поступило пока. Вероятно, где-то в войсках находится… Со многими армиями и корпусами связь еще не налажена…

— Вояки!

Сталин бросил трубку на аппарат. «Ничего у них конкретного нет! Конкретна только сдача городов. — Он прошелся по кабинету, положил недокуренную папиросу в пепельницу, а двумя новыми, сломав их, набил трубку. — Где Кулик? Не хватало, чтобы немцы похвастались пленением заместителя наркома обороны!..»

Походил по кабинету, остановился перед книжным шкафом. Постоял, зачем-то пальцами провел туда и обратно по корешкам книг, словно по клавишам рояля. Помедлив, вытащил из стиснутого ряда старый, большого формата том. Макьявелли. Выдающийся мыслитель средневековья. Хотел было засунуть обратно, передумал, машинально полистал, машинально задерживался глазами на строчках. Иногда усмешливо, иногда одобрительно покачивал головой.

Сомкнул книгу и осторожно вставил в щель меж томами. «Что верно, то верно!» — подумал о последнем изречении. Однажды на крупном совещании по вопросам обороны он резко, но, как оказалось, не весьма квалифицированно выступил. Тогда поднялся Тухачевский и сказал, что ему, Генеральному секретарю партии, нельзя выступать таким неподготовленным. Корректно сказал, но в подтексте прочитывалось: профа-а-ан. И поныне вспомнится — будто персты в свежие раны вложишь. А прошло полтора десятка лет. Цепка память уязвленного самолюбия!..

Часы показывали восемь утра, передача «Последних известий». Включил радио. Из репродуктора — не голос, а сама бодрость! Там-то и там-то противнику ценой больших жертв удалось потеснить наши войска, там-то и там-то советские воины прочно удерживают свои позиции, предпринимают смелые контратаки, нанося врагу огромный урон. О сдаче Минска — ни слова. Похоже, редакторов радиокомитета еще не уведомили об этом… Сообщил диктор о повсеместной записи добровольцев в действующую армию, о решимости советских людей отдать все силы на разгром фашистской нечисти. Сообщал о подготовке кубанских хлеборобов к жатве, о трудовых достижениях шахтеров Кузбасса…

Сталин знал, что не только у диктора такое бодрое настроение. Легковесным оптимизмом и бодрячеством начинены еще многие люди, особенно те, кто наслышан о войне по бодрым радиопередачам. На самом-то деле все и сложнее, и горше. Вопрос — ребром: быть советской власти или не быть?! И надо, видимо, честно, прямо сказать советскому народу всё, всю горькую правду. Ныне правда, разбавленная сиропом, вредна как никогда.

Зажженной спичкой Сталин провел несколько раз над примятыми волокнами табака, раскурил трубку, с новой жадностью втянул в легкие дым и незнакомо почувствовал легкое головокружение. На веранде, где обычно раздевались и приводили себя в порядок гости, мимоходом глянулся в большое зеркало: под глазами желтоватые, словно у почечника, натеки, щеки одрябли, а скулы заострились, как у азиата. Усы стали светлее от новой, понавтыкавшейся седины. Досадливо пыхнул трубкой: «Не слишком ли много для восьми дней, товарищ Сталин?!» Вспомнил, что ни разу за эту неделю не подумалось о городках, хотя часок игры был бы хорошей разрядкой. Забытыми оказались птицы и белки, живущие в дуплах старых берез и сосен около главной аллеи, — не насыпал в кормушки зерен и хлебных крошек. Рука не брала в эти восемь дней садовой лейки, граблей, лопаты.

«Не годится так, товарищ Сталин!» — снова упрекнул себя как бы со стороны. В углу веранды взял свою любимую штыковую лопату — металл остро отточен, вербовый черен легок, наполирован ладонями. На песчаную дорожку сошел по широким деревянным ступеням, выкрашенным, как и вся дача, в зеленый, приятный глазу цвет. Остановился, неторопливо выколотил трубку о черенок лопаты, спрятал в карман куртки. Грудь заядлого курильщика лишь после нескольких вдохов по-настоящему ощутила свежесть солнечного утра, вобрала всю пестроту запахов. От пруда навевало прохладой, запахами водорослей. Там озабоченно крякала дикая утка, видно, расшалившихся утят сзывала. Он не раз с улыбкой наблюдал, как они вдруг начинали озоровать, наперегонки ныряя и брызгаясь водой. Вынырнет пушистый черноклювый пацан, осыпанный сверкающими каплями, глянет лупасто по сторонам и опять — нырь, только лапки мелькнут в воздухе да вода взбурлит на том месте. В азарте иной так далеко уплывет под водой, что, вынырнув где-либо среди камышей, начинает испуганно пищать и отчаянно грести на бранчливый отзыв матери.