— Еще один преставился… Царство ему небесное!
— Фашисту, что ли?
— Не видел я, Егорий, чтоб фашист падал.
— А я вот видел. Очень даже распрекрасно падают, Степан…
Переговаривались двое красноармейцев. Под ближней сосной они копали щель. Оба стрижены под нулевку, в распоясанных линялых гимнастерках с черными петлицами саперов, в измазанных землей обмотках. Из карманов хлопчатобумажных галифе торчат, звездочкой наружу, такие же линялые складени пилоток.
Разговаривают спокойно, буднично. Один широк в кости, темнолиц и толстогуб. Другой щупл и голубоглаз, он то и дело обтирает лоб пилоткой, она уже черна от пота. Табаков по речи, по сноровке догадывается: смуглый крепыш — житель села, голубоглазый — горожанин.
Работали они споро, но не в охотку. Щель была им выше пояса. Лопаты с хрустом врубались в грунт, вначале выбрасывали направо и налево желтый, с примесью песка суглинок, дальше шла вязкая сизоватая земля. Табаков наслышан про здешние почвы: на два-три штыка лопаты — сухой крепкий дерн, переплетенный корнями трав, копать трудно, а чуть углубился — сыро, болотом пахнет. В окопах и блиндажах всегда затхлый дух и осклизь.
— Вот я тебя спрошу, Степаш, — проговорил щуплый Жора, поплевав в ладони. — Что ж дремлет немецкий рабочий класс? Не раскусил еще, что ли? Нам ведь говорили, что он не позволит своим правителям против нас подняться? Я, Степаш, все же полагаю: вот-вот немецкие солдаты повернут винтовки в обратную сторону.
— Повернут, ежели мы дадим им пинка под зад. А пока что мы роем окопы не возле ихней реки Одер, а возле нашего Днепра. Совсем ты темный, Егорий, хоть и читаешь книжки, сон свой красноармейский воруешь.
— Жить, Степа, тороплюсь.
— Почто? Боишься, места на кладбище вздорожают?.. Я, Егорий, так смекаю: промашку мы дали. Злого кобеля подкармливать, конечно, надо, но гладить и спать с ним не след: не укусит, так блох наберешься…
Табаков устало опустился на свежий ольховый пень, вздохнул с горечью: «Всюду одни и те же вопросы: «Как? Почему? Кто виноват?» Всюду: в поездах, на вокзалах, в Излучном, здесь… А однозначного, исчерпывающего ответа нет и не будет!..»
Над Могилевом все еще сражались самолеты. Много их там сошлось. То и дело вспыхивали в той стороне купола парашютов. Чьи это спускались пилоты, понять можно было лишь по тому, в какую сторону они, натягивая стропы, направляли парашюты. Вероятно, немецкие летчики хотели сесть поближе к своим, чтобы, где-либо спрятавшись, дождаться их прихода.
Внезапно в разных концах леса вспыхнуло, пробежало тревожное:
— Воздух!.. Воздушная тревога…
Заметались, засуетились люди. Кто прятался под кроны деревьев, вжимаясь в теплую шероховатость стволов, кто прыгал в готовые серые щели. Красноармеец в элегантных хромовых сапогах и командирских бриджах неизвестно зачем спрыгнул в щель с тяжелой пишущей машинкой в руках, вызвав у товарищей смех. «Наверное, писарь, — решил Табаков и невольно пошарил вокруг себя глазами: где бы укрыться? Отмахнулся: — Не всякая пуля по кости, иная и по кусту… Неужели немцы уже разнюхали, где разместился штаб армии?..» В кузове замаскированного ветками грузовика выжидательно приподняла счетверенные пулеметные стволы зенитная установка.
Командующий не пошевелился. Только глаза светлые, холодные ширил в припухших веках, смотрел вперед, да ничего, похоже, не видел, занятый своими мыслями. Боец, искоса, нервно поглядывая в небо, быстрыми, профессионально точными движениями добривал ему подбородок, на котором лопались радужные пузыри пены.
А эти двое… У одного лицо вспухло, побледнело, голубые глаза забегали, ища укрытие. Но второй спокойно прижал его худое плечо широкой ладонью, и тот покорно опустился рядом с ним на бруствер, точно на завалинку, ноги в обмотках свесили в щель. Оба, малость демонстративно (чихали мы на фашистов!), достали и размотали кисеты, задымили. Смотрели на запад. Большие натруженные руки Степана по-крестьянски спокойно лежали на раздвинутых коленях. На черных его, испеченных губах самокрутка — как белая заплатка.
— Ишь ты, сколько! — Георгий откашлялся, прочищая высохшее горло. — На большой высоте летят…
— Ничего, Егорий, они спустятся, когда надумают бомбить…
Точно гуси, косяк за косяком шли с запада бомбардировщики. Табаков пытался считать, сбивался почему-то на четвертом десятке. Куда они идут? У самолетов непривычно беркутиный, с желтыми подпалинами окрас, на плоскостях и фюзеляже черно-белые кресты. Дрожал воздух от их тяжелого, с чужим, тоже непривычным, подвыванием гула. В молчаливом ужасе низом пронеслась и забилась в кусты сорока.
Бомбовозы шли мимо.
— Парко сейчас будет на переправах… Не позавидуешь…
«Действительно, они же идут к переправам на Днепре… А где же наши истребители?»
Миновав расположение командного пункта армии, бомбардировщики начали резко снижаться. «Над переправами!» — догадался Табаков. Первый самолет круто, будто у него крыло подломилось, стал падать вниз. За ним в пике сорвался второй, третий, четвертый… И сейчас же сгущенной серией туго заухали взрывы. Сквозь слитный гул бомбежки еле-еле пробивались хлопки зенитных пушек.
Степан, поплевав на окурок, ссунулся с бруствера в щель, отряхнул сзади брюки. Взялся за лопату.
— У безделья ноне не посидишь — немец не дает…
Начали копать. Возобновилась работа и у штабников, повылезавших из укрытий. Павлов, обнажившись до пояса, фыркал и крякал под струей воды, которую лил ему из ведра на голову и мускулистую спину ординарец. Свежевыбритая голова и торс командующего белы, а лицо и шея коричневые от загара. Над самоваром возле палатки, вырываясь, вспыхивал парок, на конфорке напревал в цветастом чайнике чай, распространяя соблазнительный запах. Если б не черные дымы над Могилевом, не вздергивающие землю взрывы у Днепра, — идиллия, золотое времечко летних лагерей, спокойных армейских будней…
Не привыкший еще к этой войне Табаков больно, нервами вслушивался в несмолкающую гущу разрывов. «Прилети они часом раньше — досталось бы и мне… А вдруг там сейчас Вовка! Или Маша!» — и он жмурился, как от боли, представляя, как взлетают в воздух мокрые куски понтонов, рушатся пролеты моста, хороня в клокочущей, взбаламученной воде автомашины, повозки, людей, как среди черной пены и обломков захлебываются, молят о помощи обезумевшие женщины, дети… И среди них — Вовка, Маша… А он праздно стоит под березкой, любуется, как генерал умывается, как кипятит самовар проворный ординарец.
И Табаков почти с ненавистью посмотрел на Павлова. Тот рывком натянул походную гимнастерку, щелкнул пряжкой широкого ремня. «Ордена-то догадался отвинтить! Или совестно?.. Прохлопали, прозевали!.. И теперь… Нет, Маша и Володя — они уже где-то там давно, в глубине страны… Их не должно быть у Днепра…»
Ждал Табаков минут пятнадцать, но перед его внутренним взором прошло столько, сколько за иную жизнь не проходит, поэтому и полагал: долго!
В Рязани рядом с его поездом остановился эшелон, переполненный детворой. Зеленые бока некоторых вагонов изранены, издырявлены. «Откуда, ребята?» — спросил Табаков, не веря, не соглашаясь с тем, о чем догадывался. «А из пионерских лагерей, — охотно, с белорусским выговором ответил мальчишка в красном галстуке. — С-под Минска…» Острая тревога кинула Табакова вдоль вагонов, и бегал он до самого отхода эшелона. С надеждой заглядывал в глаза мальчишек и девчонок, спрашивал осипшим вдруг голосом: нет ли среди них Володи Табакова, не отдыхал ли кто из них с Володей, не слышал ли кто о мальчике с такой фамилией? У него на голове буденовка! Он с буденовкой не расстается!.. Притихшие, повзрослевшие дети (они уже видели войну, видели смерть) оглядывались друг на дружку, как бы отыскивая счастливчика, с которым неожиданно отец встретился, сочувственно смотрели в глаза Табакова: нет, мальчика с такой фамилией, в буденовке, никто не знал. Потом он и к другим эшелонам с беженцами (почему-то русское понятное слово «беженцы» вдруг заменили косноязычным «эвакуированные») выскакивал, присматривался, выспрашивал, надеясь-таки среди спасшихся «счастливчиков» встретить Вовку или Машу, а то и обоих сразу.