Выпито и съедено на радостях было немало. Потом старый Штамм решительно встал:

— Пора спать. Подниму по-деревенски, рано. Отдыхайте…

Максу и Вилли постелили на раскладных деревянных кроватях, вынесенных на балкон мансарды.

Некоторое время Макс и Вилли молчали. Прохладное полотно простыней приятно освежало усталое, полусонное тело. Июньская ночь была светла и тепла. В широкий подол земли шлепались крупные звезды, гасли в травах и ржи, волглых от ранней росы. Промеж балясин перил виднелись высокие прямые тополя парка. Казалось, они, подобно людям, сложив руки, стояли на тихой полуночной молитве, прося у неба тишины и покоя. И если ветерок внезапно давил на них, они, так же тихо шепча, кланялись в молитве и вновь выпрямлялись, вновь стояли недвижимо, облитые серебристым лунным светом.

— О чем думаешь, Вилли?

— Ночь дьявольски хороша. Не часто такие выдаются солдату. И луна-то, ах, чертовка, какая луна! Будто мордашка девки, повязанная косынкой… — Вилли повернулся со спины на бок, спросил, глядя на Макса: — Ты обратил внимание на ту служаночку, что закуски подавала?

Макс, разумеется, обратил внимание на девушку, но не хотел в этом признаваться: Вилли обязательно опошлит разговор о ней. У служанки была пленительная особенность стана: плечи слабые, покатые, талия тонкая, но зато бедра развитые, а ноги стройные и крепкие… И еще заметил, как Вилли взглядывал на нее, как Зося краснела и опускала голову, молча ставя на стол закуски. А после ужина, когда она носила на балкон подушки и простыни, Вилли поймал ее за локоть и стал что-то быстро и горячо шептать, не сводя с ее лица несытый взгляд своих желудевых глаз. Она смеялась и отрицательно мотала головой…

— А ты о чем думаешь, Макс?

— Думаю о том, что сейчас, в эту дьявольски хорошую ночь, над Берлином воют английские бомбардировщики и на город падают бомбы…

— Да разве Геринг допустит?

— Видимо, допустил… Я при шофере не стал тебе говорить. Сегодня звонил домой, жена говорит, что ночи берлинцы проводят в подвалах. Англичане усилили бомбардировки, очень много самолетов прорывается к городу… Есть разрушения, есть жертвы…

— Что-то не верится…

— Хельга никогда не лжет.

— Блажен тот муж, который верит жене! Ты не обижайся, Макс: я женщинам никогда и ни в чем не верю…

— Спим!..

Будто сняли иглу с патефонной пластинки: замолчали, и вскоре Макс стал всхрапывать.

Разбудил его душераздирающий крик. Макс испуганно сел на своей низкой раскладной кровати. Кругом было тихо. Луна перешла небо и светила с другой стороны. Успокаивая колотящееся сердце, Макс взглянул на кровать Вильгельма: она была пуста. «Вот ловелас! Смотался-таки к Зосе…»

Крик повторился, Макс прошлепал босыми ногами к перилам балкона. Среди двора, хорошо освещенные луной, выясняли свои взаимоотношения два кота. Один стоял на цыпочках, изогнув спину дугой и винтя хвостом воздух. Другой припал на живот, уши прижаты, морда ощерена, хвост учащенно колотит землю. Оба истошно вопили, вводя в ужас проснувшихся под застрехой воробьев и мышей под полом. А дама сердца, серая молодая кошечка, сидела в сторонке и неторопливо прилизывала шерстку на груди.

Откуда-то из кустов черемухи прогудел вдруг в воздухе обломок кирпича, котов словно пружиной кинуло в разные стороны. Сиганула на дерево кошечка, огорченно мяукнула оттуда.

Макс улыбнулся: «Видимо, Вильгельм нарушил рыцарский поединок! Прячется с Зосей но кустам, ловелас чертов…» Но из-за кустов вышел старый Антон Штамм, ведя на поводке овчарку. Новый помещик обходил свое имение, не спалось в предутренний час.

Уже засыпая, слышал Макс, как скрипнули деревянные балясины балкона. Прямиком, подтянувшись на руках, минуя комнаты, возвратился Вильгельм. Лег и затаился как ни в чем не бывало. Казалось, только смежил Макс глаза, как услышал над собой насмешливый баритон Вилли:

— Вставай, а то трамвай на задницу наедет! Слышишь, поляки мечи против немцев куют?

Макс сел на кровати, тряхнул головой: не выспался. А Вилли стоял перед ним как молодой месяц: свежий, непомятый, улыбающийся, в светло-серых офицерских бриджах и начищенных сапогах. Через голое плечо — махровое полотенце.

— Купаться пойдем на пруд? Отто приглашает… Ну собирайся, мы внизу тебя подождем…

Макс окончательно проснулся. Услышал звон колоколов в сельском костеле и голос старого Штамма в глубине мансарды. Он шепеляво, беззубо повторял одно и то же:

— Где Густа? Хочу знать, где Густа?!

Антон Штамм искал девчонку, которая должна была растереть ему поясницу спиртовым раствором. Только чтоб она растерла, и никто другой. Этакая старческая прихоть! К старости из Штамма, похоже, выпирали не только болячки и хвори, но и все капризы и пороки натуры, которые в кругу односельчан-кляйнвальдцев приходилось таить и которым там никто не стал бы потакать — не велик барин был на селе.

Вошла в мансарду Зося, Макс видел ее через открытую дверь. Вся она — прелесть и соблазн, хотя и одета очень скромно: серенькое платье с длинными рукавами, белый короткий передничек, белая наколка на волосах, убранных в тяжелый светло-золотистый узел. И все-таки Макс смотрел на нее с чувством брезгливости: такое чудо природы провело ночь с чудищем.

Зося объясняла хозяину:

— Приходила Ядвига Линская, мать Густы. Говорит, заболела Густочка.

— А, черт! — выругался он и, кряхтя, стал одеваться. В стеклянной вазе с водой выловил поочередно розовые челюсти с белыми зубами, вставил в рот. Теперь заговорил без шепелявости, другим голосом: — Так поясницу ломит, черт… А они, дармоеды, только и знай болеют…

Всходило солнце, в костеле продолжали звонить, «выковывая мечи». Густой прохладный воздух туго рвался от мычанья коров, выгоняемых на пастбище. На перилах крыльца матовым налетом лежала роса. По дорожке, посыпанной мягким желтым песком, направились к пруду. Над водой стлался туман, и в нем раздавались крики невидимых стрижей.

Накупавшись, убежал к дому Отто. Он — не гость, у него много дел и обязанностей, еще вчера отец сказал, что с утра пошлет его к косцам трав на дальнем лугу, стало быть, надо подкачать шины у велосипеда, приготовить сумку с едой.

А мужчины остались сидеть на мостках, спустив ноги в воду. В икры тыкались, щекотали кожу любознательные мальки. Вилли почесывал волосатую грудь, изредка взглядывал на Макса. Взгляды были завистливые: Макс безупречно сложен, белотел, а он, Вильгельм, как коряга и весь зарос черным густым волосом.

— Мне бы твои данные!

— Что тогда? — Макс побултыхал ногой воду, разгоняя мальков.

— О, ни одна красивая девка не устояла бы. Ты много теряешь, интеллигент!

— По-моему, перед тобой и без того ни одна не может… Например, эта… служанка…

— Зося? Ни черта не капитулировала, представь себе! Надел ей вчера миленький перстенек, просил ночью в парк выйти… И не вышла, и перстенек, — Вильгельм сердито сплюнул в воду, — под моей подушкой оказался… Их, полек, не поймешь. Одна за двадцать пфеннигов продается, а другая и за миллион не поступится. Как эта Зося. Ну она от меня не уйдет! Приеду в отпуск — обломаю…

— Странно, а где же ты пропадал почти до самого утра?

Вилли засмеялся, показывая свои крепкие, с желтизной у десен зубы.

— По другому адресу ходил… В пристройке возле свинарника одна холопка живет. Постарше меня, но красивая полька. Во время войны в ее хату снаряд попал, говорят. А землю и прочее местные немцы отобрали. Дело в том, оказывается, что ее муж в первый же день войны попросился в действующую армию, хотя его год еще не призывали. Сам где-то пропал, а здешние фольксдойче припомнили жене… Ну первое время батрачила у кого придется, жила по чужим углам. А приехали мои сюда, так родительница моя сжалилась над ней и поселила в той комнатке при свинарнике…

— И ты сошелся с ней, разумеется…

— Разумеется, нет. Строга, как тигрица… А сегодня ночью решил: пойду! Кто я? Победитель или не победитель? Офицер великой Германии или грязный холоп, вычищающий навоз из-под свиней моего отца? Пошел!