— Вам нужно поучиться, товарищ Табаков! — пришел к внезапному для Ивана Петровича решению. — Что вы кончали?

— Ленинградские бронетанковые курсы, товарищ командующий, и два курса пединститута, заочно…

— Вот-вот! — с сожалением и осуждением качнул бритой головой Павлов. — Пошлем вас в военную академию. Согласен? — перешел вдруг на «ты».

— Поздновато, товарищ командующий. Мне под сорок…

— Ишь старец какой! Учиться никогда не поздно. Может, в отставку по старости попросишься?

— Я человек военный, товарищ командующий! Готов любой приказ выполнить…

— Историк, а не знаешь, что Бисмарк предупреждал соотечественников: не воюйте против России, сие грозит погибелью для вас! Может, не совсем так сказал, но смысл, в общем-то, такой. — Павлову, видимо, понравилось, что Табаков промолчал, стало быть, действительно тот не читал Бисмарка, хотя, конечно, труды «железного канцлера» подполковник знал хорошо. Павлов же развивал свою мысль: — А что говорил он фон Клаузевиц? Он говорил: «Наличные средства подлежат арифметическому исчислению и потому могут быть определены хотя бы приблизительно верно. Но сила воли ускользает от сколь-нибудь точного определения; мерилом ее может быть разве только самый повод, то есть предмет спора». И если мы знаем труды немецких военных и политических авторитетов, то уж сами немцы знают их назубок, будьте уверены. Исключаю, что Гитлер не учитывает той самой «силы воли» нашего народа, о которой упоминает Клаузевиц. Пусть Гитлер не знает слов генералиссимуса Суворова о том, что «русские всегда бивали прусских», но Клаузевица-то и Бисмарка он, уверен, читал. И уж наверняка учитывает силу и несокрушимость нашего социалистического строя, сплоченность наших советских народов. То, что он нервирует наши границы, еще ни о чем серьезном не говорит, вполне вероятно, что хочет добиться от нас каких-то уступок. — Неожиданно спросил: — Новые машины получили, разумеется?

— Пять штук.

— Хороши?

— «Т-34» — отличный танк. «КВ-2» не очень нравится.

— Чем?

— Слишком громоздок. Объемная мишень для артиллерии противника. Не танк движется, а водонапорная башня.

— Личное мнение?

— Нет. Мнение танкистов.

— Гм!.. Пожалуй, можно согласиться. А то, что вы тут пишете насчет устаревшей боевой техники, насчет нехватки запчастей к ней… Нам это известно, товарищ Табаков. Страна постепенно свертывает выпуск устаревших машин, стало быть, закономерно и сокращение выпуска запчастей для них. Танки будут менять полностью, Табаков… Да ты садись. Промышленность даст нам столько новых отечественных машин, сколько потребуют интересы обороны… Недооценили мы крупные механизированные соединения, при наших-то оперативных просторах. Теперь торопимся, наверстываем упущенное, чтоб от немцев не отстать. От тех самых, что в годы первой мировой войны писали: «Танки — это нелепая фантазия и шарлатанство». — Во взоре Павлова сверкнула веселая ярая молния. — А восьмого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года англо-французы устроили им самый «черный день» за годы войны. При поддержке около пятисот танков союзники наголову разгромили две германские армии… Урок, как говорится, пошел впрок. Ныне немцы наголову разгромили французов и англичан их же оружием.

— Мы отклонились от темы нашего главного разговора, Дмитрий Григорьевич, — мягко напомнил член Военного совета. Вероятно, давал Павлову понять, что с проштрафившимся командиром полка необязательно говорить много и откровенно, даже если он и давний знакомый.

Павлов нахмурился, издалека сверкнул на Табакова глазами. Но заговорил миролюбиво, спокойно:

— Ты вот что, Табаков… Я тут погорячился. Но и ты хорош фрукт! Ишь стратег-самородок, политик! Ты хоть понял то, что мы тебе здесь внушали?

— Так точно, товарищ командующий, понял!

— Что ты понял? — Павлов совсем смягчился. — Да ты сиди, Табаков…

— Понял, что война с фашистами не за горами!

Командующий растягивал возникшую паузу, гонял под скулами желваки и немигающе смотрел на строптивца. Наконец крутнулся к члену Военного совета.

— Перед такими твердолобыми, товарищ Фоминых, я иногда теряюсь: не то казнить, не то к орденам представлять?! Ты ему — стриженое, а он тебе — бритое!

— Вы в трех компаниях, как я понял, участвовали, товарищ Табаков? В нашей гражданской войне, в Испании и… на Халхин-Голе?

— Так точно, товарищ член Военного совета!

— В отпуске давно отдыхали?

Была в голосе Фоминых успокаивающая доброжелательность, член Военного совета словно бы извинялся за резкость и горячность командующего. И перекаленный Табаков несколько остыл.

— Давно, товарищ член Военного совета. Три года назад. По возвращении из Испании…

— Вот-вот, это чувствуется… — Фоминых повернул голову к Павлову: — Этим, мне кажется, и можно объяснить его неуравновешенность, Дмитрий Григорьевич, его крайности в оценке положения. Человек устал. Человек просто очень устал.

— Вот что, Табаков! — Павлов рубанул ладонью воздух. — Чтобы через три дня духу твоего не было в гарнизоне! Не мути воду. Езжай в отпуск. Отдохни, подлечись. Заслужил. Вернешься — посмотрим, подумаем, где твои знания и опыт применить наилучшим образом. Счастливого пути!

Сейчас, сидя за своим столом и заново переживая тот тяжкий для него день, Табаков мотнул головой и чертыхнулся вслух:

— Сколько можно об этом думать?! Отпуск так отпуск, и нечего вздыхать, как брошенная девка!..

И тут зазвонил телефон. Табаков покосился на него, как на предавшего друга: не мог помолчать! Все-таки взял трубку. Из мембраны ворвался голос комиссара:

— Слыхал? Нет, ты слышал?

— О чем ты?

— «Последние известия» слушал? Сообщение ТАСС!

Табаков похолодел: война!

А Борисов уже отключился, и трубка в руке Табакова гудела, словно от перегрева. Он перекинул ее в другую руку, потом опустил на аппарат.

«Но почему тогда у нас такая тишина? Может, японцы начали? И почему штаб дивизии молчит?» Мысли, как электрические разряды, одна за другой.

В кабинет ворвался красный, возбужденный Борисов с листком бумаги в поднятой руке.

— Это здорово, черт возьми! Хоть какое-то прояснение!

— Не война?

— Радио надо слушать, товарищ комполка! Сообщение ТАСС. Я тут кое-что успел записать, главное… Вот: «…в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о «близости войны между СССР и Германией»… Эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны… По мнению советских, кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы…»

Он читал, а Табаков заглядывал через его плечо в листок, не доверяя своим ушам, точно комиссар выдумывал все эти строгие и весомые фразы… То, что не успел записать, Борисов в горячем возбуждении, с удовольствием передал своими словами. И заключил:

— В общем, дорогой Иван Петрович, все не так уж плохо! Теперь видишь, что в округе и тебя, и меня не без оснований называли паникерами, слабонервными хлюпиками… Правильно сделали, что дали тебе отпуск. Отдохнешь, наберешься оптимизма…

— И пойду в запас, — с невеселой улыбкой закончил за него Табаков. — А в общем то действительно отрадная новость!

И вспомнил, как не согласился с Павловым и Фоминых, стоя на своем: война — не за горами! Поистине, «стратег-самородок», решивший операции государственного масштаба излагать по карте-десятиверстке. Ясно, что и Павлов, накануне вернувшийся из Москвы, и член Военного совета знали в тысячу раз больше, чем комполка Табаков.

Но как же тогда понимать все остальное, что слишком явно говорило о приближающемся столкновении? Или… просто нервируют нас немцы, как сказал Павлов, уступок добиваются? Ладно бы, а вот газеты… Они ведь тоже очень насторожены, считай, в каждом номере отводят место для сообщений о жизни и учебе бойцов и подразделений Красной Армии и Военно-Морского Флота, усиленно поощряя бдительность и боевую выучку…