Короткая июньская ночь показалась длинной, изнуряющей. Не разговаривали, старались не шевелиться. На рассвете не выдержал он.

— Насть… — Она не ответила, не шевельнулась. — У нас все-таки… ребенок будет…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Четырнадцать дней промелькнули незаметно. Макс благодарил судьбу и доктора Геббельса за эту продолжительную командировку, она умчала его подальше от Кребса, от Эммы, от Хельги с ее внезапными молчаливыми взглядами. Тот день и тот вечер хотелось стереть с памяти, как кляксу из ученической тетради. И поэтому он работал. Командование частей, размещенных в генерал-губернаторстве, охотно давало известному художнику транспорт, и Макс бывал в пехотных и танковых соединениях, у летчиков, у здешних крестьян-немцев, всюду рисовал, всматривался, запоминал, прикидывал, обдумывал сюжеты будущих полотен и картонов.

Сегодня срок командировки истекал. В маленьком номере офицерской гостиницы было душно, и Макс, взяв со стола несколько альбомов, подтянул кресло к открытой балконной двери. Стал просматривать рисунки и эскизы.

Первый альбом начинался с карандашного портрета молодого танкиста в пилотке. Крепко сжатые губы, нахмуренные темные брови и холодные глаза с крапинками по светлой радужке. Красивый и неулыбчивый парень. Ральф Шмидт, брат Хельги. По просьбе Макса управление кадров танковой группы быстро установило местопребывание Ральфа. Часть его стояла в леске под городом Седльце. Самого Ральфа Макс нашел возле зеленого тяжелого танка. Опустив ствол башенной пушки, парень вместе с другим танкистом драил его длинным деревянным банником. Со среза ствола на траву капала мутная щелочь.

Макс назвался мужем его сестры, передал привет от родителей, но Ральф воспринял все как-то довольно равнодушно, словно ему говорили о полузабытых дальних именах. Позировать не хотел, согласился только тогда, когда Макс сказал, что об этом очень просила сестра. Пока Макс рисовал, Ральф непрерывно комкал в руках промасленную паклю и не отвечал на подначки товарищей. Чувствовалось, в Максе он видел чужака. Потеплел, заговорил только после того, как они с Максом плотно пообедали и выпили в офицерском казино…

На тумбочке возле кровати зазвонил телефон. Макс дотянулся до него рукой, взял трубку. Недоумевал: кто бы это мог звонить?

Звонил адъютант командующего танковой группой генерал-полковника Гудериана, сказал, что, если господин Рихтер не против, он заедет за ним, мол, командующий хотел бы встретиться с художником.

Через час он был в штабе танковой группы, адъютант ввел его в кабинет Гудериана. И только здесь Макс стал догадываться, зачем его пригласили.

В подразделении Ральфа Макс нарисовал тушью жанровую сценку — «Танкисты на привале». Рисунок сразу же отправил в армейский иллюстрированный журнал. Редакция сработала оперативно, по-военному. Свежий номер этого тоненького журнала с иллюстрацией Макса на всю страницу был в руках Гудериана, сидевшего за письменным столом. Генерал-полковник поднялся навстречу Максу, ответил на приветствие капитана-художника.

— Ваша работа, господин капитан? — показал на рисунок.

— Так точно, господин генерал! — вытянулся Макс.

— Мне приятно познакомиться с вами и поблагодарить вас, господин художник! — Гудериан пожал Максу руку и пригласил садиться в кресло. — Я, конечно, не сторонник того, чтобы мои танкисты пачкали машины всякими надписями, но в данном случае это весьма удачное и поучительное «пачкание»…

На броне мощного «T-IV» экипаж начертал белой краской горделивое: «Я брал Варшаву, Брюссель, Париж, Афины!» Танкисты наперебой рассказывали Максу, какую вмятину на башне они получили в боях за Варшаву, какая царапина осталась после Парижа, какой трак пришлось заменить у стен греческой столицы… Еще немного, говорили они, и на броне прибавится «Лондон». Танкисты были уверены, что в самое ближайшее время им предстоят бои на британских островах.

Этих парней Макс и изобразил на фоне танка.

Гудериан и Макс несколько секунд молча изучали друг друга. Максу понравилось энергичное, подвижное лицо генерал-полковника. Выразительны были цепкие умные глаза под глыбой квадратного лба. О силе характера и воли говорила твердая складка рта — чуть-чуть высокомерная, чуть-чуть надменная. Щеточка усов, более темных, чем брови, зачес волос слева направо, через лысеющее темя… Все нравилось в Гудериане Максу! С него можно написать великолепный портрет…

Гудериану художник тоже понравился. Не столько званием художника, сколько молодцеватой выправкой. Таких молодых офицеров стареющий генерал любил скорее всего потому, что они напоминали ему его сыновей. Он ими очень гордился. Среди военных было известно, что сыновья его — смелые ребята-танкисты, отличившиеся в боях под Варшавой и во Франции, оба награждены Железными крестами первого и второго класса.

— Я тоже, господин генерал, очень рад познакомиться с вами лично, — искренне и горячо сказал Макс, опускаясь в предложенное Гудерианом кресло возле стола. — Когда я отбывал сюда, доктор Геббельс напомнил мне, что я еду в части выдающегося военачальника, которого по праву называют отцом наших бронетанковых войск.

Гудериан поблагодарил коротким кивком, но лицо его осталось непроницаемым. Он был конечно же польщен.

— Довольны ли командировкой, капитан?

— Так точно, доволен, мой генерал.

— И сегодня уезжаете?

— К сожалению, да, господин генерал.

— Почему — к сожалению?

— Мне очень хотелось бы написать ваш портрет. Упрекаю себя за то, что не подумал об этом раньше…

Гудериан встал из-за стола.

— Сидите, капитан, сидите! — сказал Максу, когда тот тоже хотел подняться. Нажал на кнопку звонка, приказал вошедшему адъютанту: — Позаботьтесь о нас… — Прошелся перед Максом, крепкий, плотный. — Сколько времени может занять ваша работа?

— Три-четыре сеанса, мой генерал, — встал-таки Макс. — Если бы вас не затруднило… по часу, по полтора в день.

— Хорошо. Если портрет будет удачным, то отвезете его моей жене в Берлин. Она непременно захочет подарить мне портрет к дню моего рождения. Через несколько дней мне будет пятьдесят три. Немало. Не замечаем, как старимся. Но это, говорят, единственный способ жить долго.

Адъютант внес на небольшом подносе бутылку коньяку, две рюмки величиной с мизинец, шоколад и нарезанный лимон. Бесшумно удалился.

Гудериан налил в рюмки.

— Прошу, дорогой капитан! Ваше здоровье…

Выпили, оба не стали закусывать.

— Хорошо, дорогой Рихтер, я согласен.

— Благодарю вас…

— О продлении вашей командировки я позабочусь…

За два квартала до гостиницы Макс остановил машину и отпустил шофера. Сейчас можно без спешки пройтись и поглазеть на людей, на витрины, может быть, даже что-то купить.

Обратил внимание, что возле некоторых магазинов стояли длинные очереди варшавян — женщины, старики, дети, тут же сновали, суетились какие-то типчики с вертлявыми глазами, что-то произносили шепотком, что-то показывали из-под полы пиджака или рубахи. Очереди были за продуктами, а роились около них, как понял Макс, спекулянты, перекупщики. Здесь же, рядом, сверкали витринами другие магазины, очередей возле них не было. За стеклами — богатый, намного богаче берлинского, выбор: свежие куропатки, кролики, куры, свинина, зеркальный карп, яйца. Не свободно, а по карточкам, но не столь уж и мало: восемь яиц на каждую карточку, два килограмма рыбы… Эти магазины — для немцев. Только для немцев. И те, за витринами которых виднелись норвежские меха, парижские туфли, бельгийское полотно, тоже для немцев.

Значительно лучше жили немцы в бывшей Польше. И ели лучше, и одевались лучше.

— Пан офицер может купить у нас интересные книги, — предложила из-за стойки открытой лавчонки полька на ломаном немецком языке. — Для красивого пана офицера есть большой выбор…

Макс приостановился. Полистал одну, другую книгу… «Как завлечь женщину», «Любовь и сладострастие»… Откинул. Полистал те, что на польском языке. Прочитать не мог, но почти с каждой страницы смотрели на него полуобнаженные или совсем голые девы с русалочьими глазами, целующиеся парочки, мужские бицепсы и женские груди. В переводе такой язык не нуждался, это был язык эсперанто, язык секса и порнографии.